Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Ветер с запада остудил ее разгоряченное лицо, и Георгина молча попросила этот ветер скорее развернуться и принести ей назад любимого.

* * *

Георгина всегда предпочитала быть одна, даже находясь среди людей.

Она любила молчать. Наблюдать, слушать и рано или поздно дать втянуть себя в этот мир, в котором она могла бы чувствовать на вкус формы и обонять цвета. В котором она понимала бы язык животных, а деревья и реки были бы одушевлены и камни дышали. Мир, который ей открыла мать в сказках и легендах из Прованса, из Мадраса, Махараштры и Бенгалии и который после смерти матери давал ей надежную защиту. Этот мир, о берега которого бились волны океана, был родиной оранг-лаут.

Рахарио изменил ее уединение.

Не только тем, что ей теперь недоставало его близости, его голоса, его поцелуев, тепла его кожи. Он оставил ей жажду большего, все большего, и эта жажда ее перевернула. Мечту о жизни, которую она могла нарисовать себе лишь смутно. Эта мечта пугала ее, потому что была такой размытой, непостижимой, всего лишь чувство в глубине ее утробы; тоска, терзающая ее и не дающая ей покоя. Как будто море, которое снова и снова заманивало к себе Рахарио, теперь звало и ее.

– Осмелишься ли ты любить? – взывало к ней море. – Осмелишься ли жить?

Стеклянный купол неба возносился над садом. Освежающий ветер трепал кроны деревьев, позади которых обозначились серые полосы дождевых туч.

Георгина напряженно покусывала губу, глядя, как Ах Тонг обрывает увядшие звездочки из алых и ярко-розовых гроздьев живой изгороди, так называемого «пламени джунглей».

– Что-то тяжелое у тебя на сердце, Айю… мисс Георгина?

Георгина не могла припомнить, чтобы Ах Тонг когда-нибудь суетился, работая в саду. Спокойно и с торжественной самоотдачей вырывал сорняки, работал граблями, сеял, сажал рассаду, косил и пилил. Словно жрец, который в этом зеленом, роскошно убранном цветами храме осуществлял служение в честь богини красоты и плодородия. Как будто постоянно был в согласии с собой и с миром.

– Ты счастлив, Ах Тонг? – тихо спросила она.

– О да, – ни на миг не задумываясь, не отрывая взгляда от пышных шарообразных соцветий, кивнул он. – Я счастливый человек, мисс Георгина. Боги ко мне благосклонны.

Он выбросил пригоршню отсортированных цветов, выщипнул пожелтевший листок из зелени, и еще один, и приступил к следующему соцветию.

– Я родом из очень бедной местности в провинции Фукиен. Нас, детей, было слишком много для маленького рисового поля моего отца и для огородика моей матери. В неурожайные годы у нас не хватало всего, мы голодали. Двое моих братьев умерли, а трех моих сестер родителям пришлось продать. Когда я достаточно подрос, я отправился к морю, чтобы найти работу. И там был человек, который вербовал людей в Сингапур. Грузчиками, кули. Я был силен, но недостаточно резв, и за это меня часто били. Однажды это увидел туан и спросил у меня, понимаю ли я в растениях.

Ах Тонг разглядывал живую изгородь, обыскивал каждое соцветие, нет ли увядших лепестков, не пропустил ли он что-нибудь, и затем кивал сам себе.

– Так я попал сюда. – Он нагнулся взять грабли, чтобы сгрести отцветшие звездочки в траву. – И посмотри на меня сегодня, Георгина. У меня лучшая работа, о какой я только мог мечтать, и мне за нее хорошо платят. Уютное жилье, которое мне ничего не стоит. Я досыта ем и могу откладывать деньги на старость. И вдобавок ко всему небо послало мне хорошую жену.

Словно по его зову тишину сада прорезал визгливый крик Семпаки, затем послышались оправдания Картики, пусть и такой же громкости, но сравнимые разве что с жужжанием насекомого.

Георгина усмехнулась, и Ах Тонг обнажил кривые зубы в ухмылке.

– Я забыл попросить небеса, чтобы она была доброй и покладистой. – Он забулькал смехом, прежде чем взглянуть на Георгину со всей серьезностью: – Семпака мне и правда хорошая жена. И поверь мне, в ее груди бьется доброе сердце.

Георгине трудно было в это поверить – сегодня так же трудно, как в детстве.

– Посмотри, мисс Георгина… Некоторые растения могут цвести только тогда, когда выпустят шипы. Потому что эти шипы защищают растения от повреждения и гибели. Так и Семпака. Она не любит вспоминать прошлое, но я знаю, что у нее была тяжелая жизнь, полная страданий и бедности, пока она не перебралась сюда. – Тень омрачила лицо Ах Тонга: – Конечно, мое счастье было бы совершенным, если бы у нас были дети. – Но он тут же просиял: – Зато у нас была ты. Хорошая девочка да такая живая, что нам всем здесь в доме что-то от тебя перепадало.

Нахмурив брови, он вытряхнул цветы из зубьев грабель, поставил грабли на землю и оперся на их черенок.

– И нам всем было так тяжело видеть, когда мэм заболела и стала угасать с каждым днем. Как будто злой дух пожирал ее изнутри. Но тяжелее всех было туану.

Взгляд его узких глаз блуждал по саду, а брови было расслабились, но тут же снова сошлись на переносице.

– Иногда я думаю, что он винил себя в ее смерти. Потому что привез ее сюда. Потому что не мог найти ничего для ее спасения. Не помогло ни то, что давал ей доктор, ни те травы и снадобья, которые покупал в городе я.

Вздохнув, он продолжил прочесывать граблями траву.

– Он хороший туан, каким был, таким и остался. Но он похоронил свое сердце вместе с мэм. – Он взглянул на нее мягким взглядом: – Но никого мне не жаль так, как тебя, мисс Георгина.

Георгина думала об отце, таком же непроницаемом, как колючая живая изгородь. И от страха, что море в бурю может встать на дыбы и поглотить Рахарио, пресеклось ее дыхание; случись с ним что-нибудь, она бы тоже превратилась в колючую живую изгородь.

– Да как же после этого можно было жить дальше? – прошептала она.

– Надо быть благодарным за все, чем одаряют тебя боги, – сказал Ах Тонг. – Пока они не отняли у тебя самое дорогое. Надо благодарить и за малое.

Он нагнулся и подобрал цветок кембойи, занесенный в сад ветром; только что сорванный с дерева, он был еще чисто белый, с яркой желтой сердцевиной.

– Этому я учусь здесь каждый день. Быть благодарным за то, что мне досталось. Благодарным за красоту, которая меня окружает. – Он сощурился: – Может, это дар. Может, это просто испытание, и надо его пройти. Наша мэм умела это делать до своего последнего дня на земле. А Семпака не умеет. Так же, как и туан.

Он с улыбкой протянул цветок Георгине:

– И это при том, что мэм все-таки оставила ему дочь, за которую он должен был бы благодарить каждый наступающий день.

* * *

Паланкин прогромыхал мимо окруженной колоннами церкви маленькой армянской общины и стал подниматься в горку. Яти едва успел остановить повозку у подножия холма, как Георгина распахнула дверцу, подобрала подол юбки и спрыгнула.

– Я ненадолго, – крикнула она. – Скоро вернусь!

Яти буркнул что-то нечленораздельное, разрываясь на части: не броситься ли ему за мисс Георгиной, сопровождая ее в качестве охранника, или лучше остаться здесь и присматривать за лошадью и повозкой.

Он подозрительно поглядывал в сторону, на огороженную территорию, которая в это время дня была пустынной, но кто ж его знает. Ибо в длинных бараках с четырехскатными крышами размещались индийские арестанты, которых каждое утро на восходе солнца выстраивали колоннами и уводили в город на принудительные работы. И тогда еще издали было слышно их заунывное пение, сопровождающее их работу, когда они спрямляли верхнее русло реки Сингапур или очищали нижнее от нанесенного песка и ила. Когда они под руководством надсмотрщиков возводили новый дом и штукатурили особым замесом «чунам», составленным из яичного белка, кокосовых волокон, грубого сахара и ракушечного известняка; этот чунам придавал сингапурским домам неповторимую белизну и блестящую полированную поверхность.

Не менее озабоченно поглядывал Яти и на небо, которое наваливалось на остров, мрачно погромыхивая и спрессовывая воздух в липкую горячую массу, которую не могли расшевелить даже порывы ветра, с шумом носящиеся по кронам деревьев и по верхушкам трав, словно призрачные существа.