Когда приходит Рождество - Эндрю Клейвен

культура.

Все это показалось Уинтеру механически заученной второсортной философией. Хотелось поскорее пропустить эту часть.

– Так, значит, вас это не удивило? Что он сделал это?

– А чего тут удивляться? Это культура такая, я же сказала.

– Но не все в этой культуре могут зарезать своего партнера.

Мэй пожала плечами, стараясь не смотреть ему в глаза.

– Сейчас я спрашиваю только о вашем брате, – сказал Уинтер. – Если подумать о вашем брате как об отдельной личности, разве вас не удивляет, что он это сделал?

Мэй высоко подняла брови, почти до начала своего ежика на голове, как будто ее испугало, что вопрос перефразировали именно так. Уинтер только сейчас заметил, что бровь у нее тоже проколота. У основания брови – маленький стальной шарик. Этот шарик, как и тот, что у нее на языке, заставил Уинтера задуматься о том, что же она с собой сделала.

Пару секунд она просто смотрела в никуда сквозь пар, исходящий от кружки. Из-за тусклого света в комнате Уинтеру было сложно рассмотреть выражение ее лица. Но он пытался.

До него донесся смех малышки Лилы, которая все еще была на улице. И вдруг Уинтер понял, что Мэй ему все-таки нравится. Он ей сочувствует. И вообще она похожа на свой дом. Спрятанный под лозунгами и наклейками с разными надписями для бампера. Она сломленная и оставленная, как ее дом, но когда-то ведь все было хорошо. В конце концов, он преподает в колледже. И знает, что пирсинг в языке, татуировки и вызывающий жаргон – это не та маска, под которой от него что-то можно скрыть. Он допускал мысль, что смотрит на молодую девушку, которая переживает страшнейшую эмоциональную боль. И боль эта настолько сильная, что она просто не может вернуться к жизни, в которой нужно разбираться с разными трудностями. Но ему нравилось то, какое у нее сердце. Интуиция подсказывала, что оно доброе.

– Ладно, признаю, я правда думала, что он ее любит, – наконец сказала Мэй. – Так что да, в этом смысле я была сильно удивлена. Вот говорю с Джин… Это моя партнерша, Джин ее зовут. Ну вот, говорю я с Джин, а она мне: это все неизбежно. Мы живем в такой культуре. Виноват капитализм. Это она мне так говорит. Говорит, что он превращает людей в собственность и любовь больше не любовь, а собственничество и власть. И затем… выходит, любой акт любви подразумевает убийство, разве не так?

Мэй подняла на Уинтера взгляд и стала выжидающе на него смотреть. Она надеялась, что он поддержит всю эту риторику. Но он не поддержал, он только ждал, и тогда она снова прокрутила в голове этот вопрос: а что насчет Трэвиса Блэйка как отдельной личности? Наконец она пробормотала:

– Если говорить о Трэве как о личности…

И тогда-то это случилось! На ее лице вдруг отобразилась та самая боль, о которой Уинтер только что думал. Ее и так бледные глаза потускнели. И боль эта была до того сильной, что Уинтеру стало тяжело смотреть на нее.

– Нет, – тихонько сказала она, будто не хотела, чтобы дом услышал. – Нет, это совсем не похоже на Трэвиса. В смысле, он же такой старомодный. Консервативный. Он хотел, чтобы все в жизни было так, как, по его мнению, должно быть. Понимаете? Чтобы они были такими, какие они дома, чтобы мы были такими, какими были в детстве, когда росли, до того, как он уехал, как все развалилось… Но он никогда не был… жестоким. Со мной – так точно. И с ней, конечно, тоже. С Дженнифер, я имею в виду.

– Вы знали ее? Видели их вместе?

Она кивнула, но не Уинтеру, а чему-то в воздухе, чему-то невидимому.

– Дженнифер привозила их. Привозила Трэвиса и Лилу. Она хотела, чтобы я могла с ними видеться. Чтобы она… – Мэй указала на ребенка за окном. – Чтобы Лила могла узнать меня получше. Понимаете, я ведь ее тетя. А вот Патриция – это мама Лилы и жена Трэвиса – никогда бы так не сделала. Она бы и не подумала о чем-то подобном! Да и Трэвис сам бы не подумал об этом, особенно после смерти Патриции, когда у него все пошло под откос и он спрятался от всего мира. Но вот Дженнифер – она позаботилась о том, чтобы они приезжали навестить меня. Иногда она привозила только Лилу. Иногда Трэвис и Лила приезжали сами – только они вдвоем, даже без Дженнифер! Но все это было благодаря ей. Из-за нее они приезжали.

– Думаю, Дженнифер была для вас особенной, – сказал Уинтер.

– Именно! – Кажется, первая реакция Мэй вырвалась до того, как она успела ее пресечь. Но затем она вернулась в прежнее русло. – Ну, вы же знаете, что она была очень замкнута, всегда была в своей традиционной роли. Полностью подходила солдату Трэву, ну, патриархальная история. Но все же… Если посмотреть на все это с другой стороны, если, как вы говорите, посмотреть на Трэвиса как отдельного человека, я могу сказать, что она мне правда нравилась. И мне правда очень жаль, что это случилось. Мне правда грустно из-за этого.

Уинтер сделал вид, что сочувствует. Вообще, он на самом деле сочувствовал ей. Он видел, как много эти семейные встречи для нее значили. С одной стороны, она излагала такую философию – или то была философия ее партнерши Джин – с примитивными высказываниями и четкими категориями… С другой стороны, внутри нее был мир, точнее, полный бардак, руины оставленного людьми – или, как она сама бы сказала, культурой – города, и это все сделало ее такой, какая она сейчас. Мать и отец отказались от нее. Брат исчез: сначала он был на войне, а затем ускакал в ночную тьму. А теперь Трэвис и Дженнифер – оба ушли безвозвратно, ведь Дженнифер мертва, а Трэвис сидит в тюрьме. И здесь, думал Уинтер, Мэй осталась совсем одна. Поэтому он сочувствовал ей. Она совсем одна. И сейчас он думал, что, в конце концов, все мы останемся одни – дрейфующие в космосе сердца, улетающие все дальше и дальше от невероятной планеты нашего прошлого.

– Вы сказали, что он любил ее, – сказал Уинтер. – Сказали, что Трэвис любил Дженнифер.

Уставившись в пустоту перед собой, Мэй чуть кивнула.

– Неужели в какой-то момент это изменилось? – спросил он.

Мэй все кивала, но Уинтеру показалось, что она вообще не услышала вопроса.

Однако она услышала. И ответила:

– Да. Думаю, да. Что-то изменилось. Точно изменилось.

Их отвлек шум с улицы. Они посмотрели