Мемуары везучего еврея. Итальянская история - Дан Сегре

Как я уже сказал, отцу не нравились мои визиты к старому австрийцу, но мать защищала меня, называя старомодного джентльмена человеком воспитанным и безобидным, и говорила, что, живя столько лет в одиночестве, только с экономкой, старик получает удовольствие от общения с персоной моего возраста. Она считала, что уж лучше старый бургомистр, чем те мои сверстники, с которыми я ходил на рыбалку и которые, весьма вероятно, говорили со мной обо всяких грязных вещах, о которых не положено упоминать. Она была права: старый джентльмен никогда не говорил со мной ни о сексе, ни о политике, он даже никогда не касался вопроса моего еврейского происхождения и моей религии. Он любил вспоминать о том, что в свое время австрийская администрация предоставляла местному населению лучшее обслуживание, чем сейчас, а я слушал его так, как будто он говорил о каком-то фантастическом затерянном континенте.

За те месяцы, что я проводил в горах, мое и без того беззаботное городское существование превращалось в постоянное воплощение всех детских мечтаний. Я удил форелей, сопровождал лесника в его длительных походах по лесу, чтобы проверить силки на птиц. Я мог часами не показываться дома, собирая грибы и чернику. Дом моего отца стоял посреди большого двора, окруженного частоколом, который для нас, детей, служил лесом Дикого Запада. С одной его стороны протекал ручей с островком посередине, на котором росли три высокие сосны. Здесь мы с сестрой построили индейский лагерь с шалашами, костюмами племени сиу, луками, стрелами и щитами. Островок соединялся с Большой землей маленьким подъемным мостом, и оттуда тянулся на кухню трос, к которому прицеплялась корзина. Мы посылали в корзине заказы кухарке, которая исправно возвращала корзину, полную съестного.

На вилле не было проблем с прислугой: кроме двух служанок, привезенных матерью из города, здесь были и те, что обслуживали моего отца в течение всего года. На вилле всегда было полно гостей, в особенности во время летних военных маневров. Мой дядя принимал в своем импозантном доме на вершине горы офицеров рангом от полковника и выше, отец же, частично из-за его более низкого социального положения, а частично из-за моей сестры, был ответственным за развлечение офицеров пониже рангом.

На фабрике было много тягловых лошадей, и я мог ездить на них верхом сколько угодно. Зимой мы запрягали их парами в сани и часами носились по пустым заснеженным улицам. То был нереальный, феодальный мир мечты, который я через много лет узнал в сценах из фильма «Доктор Живаго». Для меня тем не менее он был абсолютно нормальным, и я воспринимал его без всяких сомнений, поскольку другого я не знал. В этот мир не могли проникнуть неприятные отзвуки извне, и, если от случая к случаю туда доходили сведения о политических событиях, они всегда истолковывались в патриотическом, торжествующе-фашистском ключе.

Последняя неделя каникул проходила на пьемонтской ферме отца. Это была очень маленькая ферма — все, что осталось от большого имения, потерянного во время биржевого краха 1929 года. Но сам дом был — и таким он остался и по сей день — большим домом XVIII века; мой отец сдавал его целиком, за исключением библиотеки и нескольких комнат, в которых мы останавливались на время сбора винограда. Отец всегда был очень занят и счастлив, находясь в Говоне, где он провел лучшие годы своей жизни. Он должен был собирать арендную плату, заботиться о канализации, крышах, о саде. Кроме того, к нему непрерывно стекались фермеры, чтобы получить его совет, в основном по юридическим и семейным вопросам. Он больше не был землевладельцем, но королевский замок, вокруг которого был построен поселок Говоне, принадлежал его деду, а до него его прадеду, и многие еще помнили, что отец был мэром. Некоторые были раньше его съемщиками, большинство воевало под его командованием во время Первой мировой войны. Он знал каждую семью, и люди приходили с бутылками вина и корзинами фруктов попросить его просмотреть контракт, подготовленный адвокатом, которому они не доверяли, или спросить совета по поводу нескончаемой тяжбы. Он принимал их, иногда поздно ночью, в своей библиотеке, под большой репродукцией «Раввина» Рембрандта. Иногда я прислушивался к их разговорам, всегда на пьемонтском диалекте, но большую часть времени проводил на чердаке, роясь в старых сундуках, таивших в себе так много сюрпризов. Там можно было найти обезьянью шкуру и противогазы Первой мировой войны, медали и вышивки, фигурки животных из черного дерева и оловянных солдатиков. Там были и такие странные объекты, как переносные унитазы в форме импозантных кресел, чучела птиц, самогонные аппараты и сделанные из мела копии фризов Парфенона.

Интереснее всего были семейные архивы, полные старых документов и фотографий, в особенности снимки времен Первой мировой войны. На этих фото все мужчины нашей семьи были в военной форме; там были и фотографии короля Виктора-Эммануила, принца Уэльского, генерала Китченера[30], Клемансо, герцога Аосты и его жены — всех тех, кого мой отец знал лично, служа королю в армии,

В Говоне и в этом старом доме я чувствовал себя странным образом превратившимся — не в еврея, а в пьемонтца, что сильно отличалось от итальянца или юного фашиста. Быть пьемонтцем означало для меня принадлежать к раннему периоду итальянской истории, быть частью народа, а в моем представлении — почти частью клана, который создал Италию. В грандиозной мифической антрепризе, именующейся Рисорджименто, многие евреи, и мой отец в их числе, чувствовали себя отцами-основателями. Они были в определенном смысле своими собственными предками. Италия для пьемонтцев не была отчизной — она была географическим, эмоциональным и политическим понятием, идеалом, который пьемонтские евреи помогли воплотить в жизнь и на алтарь которого они принесли больше, чем любая другая этническая группа полуострова. В каком-то смысле они и были единственными подлинными итальянцами, потому что родились как граждане в начале борьбы за национальное единство Италии. Они могли чувствовать себя в большей степени итальянцами, чем сами итальянцы, потому что не были ранее ни венецианцами, ни генуэзцами, ни неаполитанцами. У них не было корней ни в одной из групп, существовавших до объединения Италии. Но кроме того, мы были еще и пьемонтцами, основой основ государства, объединившего Италию под властью Савойской династии. И этой династии, этому дому евреи принадлежали более чем кто-либо. До того как с эмансипацией 1848 года (но кто помнит сегодня те времена?) мы покинули гетто, мы были верными слугами короля, странным типом аристократии наоборот, ниже местной знати по статусу, но выше большинства подданных короля с точки зрения богатства, культуры и влияния. После эмансипации мы стали носителями знамени Рисорджименто, самыми рьяными сторонниками итальянского политического единства, которое, сокрушив силу многих маленьких католических принцев и королей полуострова, создало великое светское государство, где все были равными, а некоторые, как члены моей семьи, даже более равными, чем другие.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});