Марион Фай - Энтони Троллоп

«Траффорд-Парк, суббота, 26 октября.

Дорогая Джеральдина, — с сердцем, удрученным скорбью, берусь за перо, чтоб писать тебе. Мне приходится так тяжело, что я не знаю куда обратиться, если и ты меня не утешишь. Я начинаю сознавать, как ужасно заменить мать чужим детям. Бог видит, что я старалась исполнить свой долг. Но все было тщетно. Теперь все кончено. Я навеки оторвалась сердцем от Гэмпстеда и Фанни. Я была вынуждена сказать их отцу, что отлучила их от своего сердца; тоже сказала я и лорду Гэмпстеду. Ты поймешь, как ужасен должен был быть повод, если я была вынуждена сделать такой шаг.

Ты знаешь, как страшно я была поражена, когда она впервые объявила мне, что дала слово этому почтамтскому клерку. Молодой человек этот имел несказанную дерзость явиться к лорду Кинсбёри, в Лондоне, с целью предложить ему себя в зятья. Кинсбёри, как и следовало, не пожелал его видеть, но поручил это мистеру Гринвуду. Мистер Гринвуд прекрасно держал себя в этом деле и служить мне большим утешением. Надеюсь, что мы будем иметь возможность когда-нибудь что-нибудь для него сделать. Он говорит, что никогда не видал молодого человека хуже этого; к тому же он дерзок и говорит так, точно имеет такое же право просить руки Фанни, как если бы он был ей равный. Что до меня касается, она бы ничего так не заслуживала, как стать женой такого человека, если б только целый свет не знал, в каком близком родстве она состоит с моими дорогими мальчиками!

Потом мы увезли ее в Кенигсграф; я таки помучилась с нею! Она упорно писала этому негодяю, и ухитрилась получить от него одно письмо. Я положила этому конец, но ты не можешь себе представит, как она меня терзала. Конечно, я с самого начала почувствовала, что ее следует разлучать с братьями, потому что никогда не знаешь, как рано может привиться дурная нравственность! Затем приехал отец ее и Гэмпстед, который все время поощрял сестру. Этот молодой человек — его друг. Затем мы вернулись домой; и, как ты думаешь, что случилось? Гэмпстед увез сестру к себе в Гендон, бок о бок, так оказать, с почтамтским клерком, который у него в доме свой человек; и Гэмпстеди это допустил! О, Джеральдина, это хуже всего остального! Неужели я не вправе объявить, что отлучила их от своего сердца?

Едва ли ты можешь понять мои чувства, ты, сын которой так соответствует положению, которое должен занимать старший сын! А я-то с моими голубками не только в тени, но знаю, что им предстоит позор, от которого им никогда на удастся окончательно освободиться. Я вправе оторвать Гэмпстеда и сестру его от моего сердца; но все же они останутся, до некоторой степени, братом и сестрой моих бедных мальчиков. Как мне учить их уважать старшего брата, который, вероятно, с течением времени станет главой дома, когда он близок с таким ужасным молодым человеком! Не вправе ли я, после этого, объявить, что никаких сношений не должно быть между двумя семействами? Если она выйдет на него, она, конечно, переменит имя; тем не менее, благодаря титулу, весь свет будет знать, кто она. Что касается до Гэмпстеда, боюсь, что нет никакой надежды, — хотя странно, что второй сын так часто наследует титул. Присмотрись и ты убедишься, что у второго брата чуть ли не больше шансов, чем у старшего, — хотя я уверена, что ничего подобного никогда не случится с дорогим лордом Готбой. Но он знает, как держать себя в том общественном положении, в которое Господу угодно было поставить его. Отвечай мне немедленно, пожалуйста, укажи, как должна я поступать в виду положения, которое я призвана была занять в свете.

Твоя горячо любящая сестра Клара Кинсбёри».

«P. S. Вспомни бедного мистера Гринвуда, если б лорд Персифлаж мог быть чем-нибудь полезен священнику. Он становится стар, а Кинсбёри никогда не имел возможности что-нибудь для него сделать. Надеюсь, что либералы никогда не будут иметь возможности что-нибудь для кого-нибудь сделать. Не думаю, чтоб мистер Гринвуд годился для какой-нибудь должности, так как он всю жизнь провел в праздности, а теперь пристрастился к лакомому кусочку; но назначение деканом было бы как раз по нем».

Недели через две лэди Кинсбёри получила от сестры ответ, с которым читатель может теперь же познакомиться.

«Замок Готбой, 9 ноября.

Дорогая Клара, — не думаю, чтоб можно было что-нибудь еще предпринять насчет Фанни. Что касается того, что ты отлучила ее от своего сердца, это, мне кажется, не имеет особого значения. Советую тебе оставаться в хороших отношениях с Гэмпстедом, так как, в случае чего, вдове никогда не мешает быть в дружбе с наследником. Если уж Фанни хочет выйти за этого господина, она за него выйдет. Лэди Диана Пиком вышла за мистера Биллибоя, который был клерком в одном из присутственных мест. Его сделали помощником секретаря, они теперь живут в Португаль-стрит и прекрасно устроились. Леди Диану я встречаю решительно везде. Мистер Биллибой не может держать для нее экипажа, но это, конечно, касается только ее.

Что же касается того, что ты говоришь о наследовании вторых сыновей, старайся об этом не думать. Это внушило бы тебе нехорошие мысли и заставило бы тебя возненавидеть того именно человека, в зависимость от которого будет, вероятно, поставлена значительная часть твоего благосостояния.

Мне кажется, тебе следовало бы относиться во всему легче, а, главное, не раздражать мужа. Я уверена, что он мог бы причинить тебе очень много неприятностей, если его довести до крайности. Персифлаж не имеет решительно никакого влияния среди духовенства и ни за что в мире не согласился бы вмешиваться в назначения деканов или епископов. Полагаю, что он мог бы предоставить место капеллана при посольстве, но твой священник для этого, ваяется, слишком стар и слишком ленив.

Твоя любящая сестра Джеральдина Персифлаж».

Письмо это принесло очень мало утешения разогорченной маркизе. В нем сказывалась такая холодность, что оно глубоко ее оскорбило и в первую минуту чуть не побудило отлучить от своего сердца и леди Персифлаж. Лэди Персифлаж как будто думала, что Фанни следует положительно поощрять в браку с почтамтским клерком, из-за того, что когда-то, какая-то лэди Диана, которой теперь было под пятьдесят, тоже вышла за клерка. Лэди Диана могла убежать и с грумом, но было ли бы это основанием повторять такое чудовищное преступление? Кроме того, в этом письме было такое полное отсутствие всякой ласки к детям. Сама она говорила с большим чувством о лорде Готбой; но ведь лорд Готбой — признанный наследник, тогда как ее родные детки — ничто. В этом и заключалось жало. Далее, милэди сознавала, что ей сделали замечание за намек на возможность переселения лорда Гэмпстеда в лучший мир, — но лорд Гэмпстед смертен, так же как и другие. Письмо сестры ни в чем ее не убедило. Она не удостоит принять в соображение никакие будущие выгоды, какие могла бы ей доставить дружба с пасынком. Ее вдовья часть была уже определена, с полным соблюдением всех юридических формальностей. Долг связывал ее с родными детьми, а затем уже с мужем. Если б ей удалось восстановить его против этих двух недостойных старших детей, тогда она не упустила бы ничего, что могло бы сделать его жизнь приятной. Таковы были решения, к которым она пришла по получении письма сестры. Около этого времени лорд Кинсбёри нашел нужным сделать внушение мистеру Гринвуду. За последнее время маркиз относился к священнику без особой нежности. Со времена их возвращения из Германии милорд бывал всегда или молчалив, или сердить. Мистер Гринвуд крепко принимал это к сердцу. Хотя он жаждал обеспечить за собой дружбу маркизы, он вовсе не желал оставлять маркиза без внимания. В сущности, во всем, что он имел, он зависел от маркиза. Маркиз мог завтра выгнать его из дома, а затворись перед ним двери этого дома, никакой дом, насколько ему казалось, не будет ему открытым, кроме дома призрения нищих. Он всю жизнь провел среди комфорта и роскоши; но прожил бесплодно в смысле сбережения для будущих потребностей. Те мелкие назначения, какие попадалась на пути его, он отвергал как соединенные с излишним трудом и недостаточным вознаграждением.

Он продолжал надеяться, что такой великий человек, как маркиз, найдет возможным что-нибудь для него сделать; он думал, что ему во всяком случае удастся привязать к себе своего патрона узами дружбы. Так было до появления настоящей маркизы. Сначала она не создала для него особых затруднений. Она не сразу попыталась ниспровергнуть установившиеся в семействе политические воззрения и мистеру Гринвуду позволяли быть кротко-либеральным. Но в течение двух последних лет, потребовалась большая осторожность. Постепенно он счел необходимым присоединиться к консервативным взглядам милэди, — которые просто выражались мыслью, что сливки этого мира должны оставаться сливками. Трудно придерживаться двух политических учений в одном и том же доме, так как приверженцы каждого требуют поддержки в генеральных сражениях. Маркиза постепенно сделалась требовательной, а маркиз начинал сознавать, что ему изменяют. В душе его поднималось чувство гнева, в котором он сам себе не отдавал отчета. Когда он узнал, что священник позволил себе читать наставления лэди Франсес, он дня два таил гнев в душе, пока наконец не нашел случая объясниться с виновным.