Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух - Вадим Рабинович

Но свет в сотворенной им вещи может быть уловлен чувственным зрением (не оком разума) только в виде цвета, выявляющего вещь. Августин: "Царь цветов - свет". Еще раз Псевдо-Дионисий Ареопагит: "Янтарь, как нечто златовидное и сребровидное, означает немеркнущий, неистощимый и неизменяемый блеск, как в золоте и как в серебре, - яркое, световидное небесное сияние". Янтарь - предмет петрографии - учит. Вместе с тем это описание янтаря какое-никакое, но познание вещи через её цветовую выявленность, рвущуюся к свету-слову как творцу янтаря. Свет не изобразим, но реален, ибо цвет вещи на свету оживает. Оживает и сама вещь, обретая динамическое бытие. Свет "повсюдный блеск", создатель и учитель всего. Осмысливатель вещи. Осветитель-освятитель мира творений.

Свет - субстанция, не дающая тени. Свет может быть определен отрицательно - как отсутствие тени. Синяя тень неба, по точному замечанию И. Е. Даниловой, - не тень, но отблеск небесного света. Тень, явленная в высшей своей степени, есть тьма, мрак, но именно из мрака как отсутствия света (или как им чреватого) вы-свечиваются, вы-ясняются все вещи мира. Свет, таким образом, есть формообразователь вещей, податель - точнее, делатель - форм. Цвета - вариации светоформы.

Свет - начало, творящее из ничего, то есть из мрака. Свет творит оформленную вещь из материи, имя которой - отсутствие света. Тень как бы сотрудник света, вместе выявляющие вещи мира.

Но как всему этому научить? - Надо озвучить предмет - нанести блики физического света вместе с оптическими аксессуарами на словесно-знаковые клише обыденного - религиозного - сознания христианской культуры. Гонорий Отенский рассматривает, например, оконные стекла, пропускающие лучи света, как "души отцов церкви, божественные вещи во тьме, будто в зеркале созерцающие". Взыграние смыслов. Аллегория здесь - как бы учебное средство, а воспринимается витраж, - точнее - способ образования этого витража с помощью света, вытесняющего тень.

Тварный свет Августина обретает физическую определенность физическим освещением, но при этом не утрачивая собственного первородства божественной светозарности. В пределе: цвет как физическая краска. Но это уже вовсе иные времена.

Еще раз: учительская "ученость" средних веков - это прежде всего слово о слове, выработанное в качестве приема, обращенного к смыслу для наведения на этот смысл. Смысл в виде слова. Но за индивидуальным, лично изобретенным приемом сияет в своей светосмысловой непостижимости сокровенный смысл, должный в идеале стать лично постигнутым, продолжиться в Мастере. И вместе с тем - засвидетельствовать Первослово-смысл, причаститься к нему. Реалистическая утопия сиюминутно - здесь и теперь - живущего Мастера. А свет и есть конструктивный принцип, Иоанново слово-свет-смысл, слагающий прием, но и тот свет-смысл, ради которого этот прием создан: для ума - разума разумения - умения.

Светозарная средневековая невозможно-возможная ученость учительство...

СКАЗАНО: "в виде слова". Вид и голос. Зрение и слух. Свет и Слово... Здесь необходим еще один пласт материала, также укорененный в Евангелии от Иоанна - в этом, можно сказать, первом уроке учительско-ученического научения.

Иоанн Дамаскин: "Не люблю ничего своего". А вот Альберти обходится "без всяких наставников и без всяких образцов". Почему? Потому что для средневекового человека за "видимыми и чувством постигаемыми вещами" - мир "невидимого и умосозерцаемого" (Василий Великий). А этот мир - божественное слово, раз и навсегда данное. И потому любое свое слово об этом слове - как бы искажение божиего слова. Вместе с тем - множество собственных, лично-уникальных слов-приемов, дабы уловить всеобщий божественный смысл для всех, Иисусов смысл, тождественный уникальной жизни того, чей этот смысл, жесту-слову Иисуса Христа. Что же до дерзкой гордыни ренессансного Альберти, то она - вне этой драматической коллизии, ибо равна самой себе. В таких вот ножницах пребывает средневековая ученость: выработка слов-приемов, которые можно взять лишь на слух. Глаза при этом следует закрыть, ибо сосредоточенному вслушиванию физическое всматривание мешает: нужно всматривание духовное - "очами души". Слово на плоскости не изобразимо. Оно объемно, потому что дано слуху. Только в слухе слово видно - может быть показано и увидено. (Современный композиторский сленг: "Я вам сейчас покажу новую песню".) И тут уж слово за слово: возможность последовательного - шаг за шагом - просветляющего научения. А вид, нанесенный на плоскость, поучает, но не учит. Он квазиодновременный, если только не развернут в поступательно движущуюся проповедь. Рисованные жития средневековой живописи выходят из этого затруднения, представляя себя на плоскости квазиодновременно. (Для нас изображения эти последовательны: они - слово за словом, движущиеся от слова и идущие к Слову же.) Метафора самоценного мига - лествица иерархически нисходящего преподаваемого Слова.

Если глаз Леонардо - только видящий глаз, он - "окно души... обнимает красоту всего мира", то глаз Василия Великого - не для того. А для этого есть другой орган: "Измеряй [...] не глазом, но рассудком, который при открытии истины гораздо вернее глаз". Поэтому, собственно, икона апеллирует к выси (слову), а картина кватроченто - к дали. Первая - к слуху (высь оглашена); вторая - к зрению (даль просмотрена). Он же: "Кто смотрит на подвизающихся, тот и сам должен напрягать [...] свои силы [...], чтобы каждый не только был зрителем [...], но в некоторой мере и сам сделался подвижником". Сначала выучить сопряжения слов, то есть выучиться рассуждать, а потом и тем самым высветлить себя - приуготовить себя к подвижничеству навести с помощью вербальных учительско-ученических приемов на смысл жизни быть подвижником. Но только если удастся...

Зрительно воспринимаемый фрагмент природы (чего бы то ни было) заменитель слова, его, так сказать, видимый эрзац. То же и живописный жест. То же (или почти то же) - поступок-жест человека средних веков. Он ритуален, ибо не создает, а доносит: воспроизводит, но не производит. Человеческое действие разноречиво, хотя и нацелено на единоречие по отношению к запредельному Слову-смыслу. Здесь-то и теплится возможность - в дальнейшем - не обнаружить смысл (воспроизвести его), а произвести его внове и впервые - исследовать вещь ради смысла. Путь от разноречия к разномыслию. А пока...

Десница Христа Пантократора: "глас божий" - "рука говорящая". Как бы "вещание в эфир", говорение во вселенские пустоты в надежде на ответное эхо. Всем - без конкретного адресата, но кто захочет. Григорий Нисский: вселенская мелодия "внятна для ума, ничем не развлекаемого, но поднявшегося над чувственными развлечениями и слушающего напев небес". "Внятна для ума". Может быть, слышна для слуха, но для ума зрима, ибо зрение ума и есть умозрение. Начало вхождения - в текст ли, в природный ли объект. Самое-самое начало. Но молчание как непроизнесенное (непроизносимое) слово и потому неслышимое; скорее видно (умозримо), чем слышно.

Слово, ставшее физическим действием, зримо преобразует мир. Такое слово делается наглядным. Рука говорит. Рука же и слушает. Николай Орем (XV век): "Что более возвышает ум к божественному, как не созерцание музыки неба?!" Яснее не скажешь. "Созерцать музыку неба". То есть видеть звук (слово) неба-смысла; там, за поворотом... Правда, священного смысла, богосотворенного не когда-нибудь, а в первый творческий день. Видение музыки и слышание неба, то есть света. Светомузыка (а потом и цветомузыка).

ИТАК, УЧИТЕЛЬСТВО И УЧЕНОСТЬ... Эти понятия влекутся друг к другу, но и отторгаются: ученость ориентирована на знание, учительство - скорее на показ. Но знание хочется преподать, а вид оставить как есть. Действие и слово. Книжник и человек жеста. Невозможность совместить? А мысль мучается, томится по средостению: ученый Учитель (?)...

Как же все-таки поступить со всеми этими пластами материала, представленными на предшествующих страницах и как будто уже подготовленными для монтажа?

Следуя средневековой методе, то есть опираясь на авторитетное слово, воспроизведу для начала несколько высказываний Осипа Мандельштама, которые должны отграничить межевыми флажками предметное пространство предстоящего вдумывания - навести, так сказать, на смысл.

"Наше понятие учебы так же относится к науке, как копыто к ноге, но это нас не смущает". Это наше понятие учебы. В средние же века - скажу вновь учеба как раз и была наукой, может быть, единственной наукой, потому что именно в сфере научения созидались лично выверенные и лично примеренные, внове изобретенные учительско-ученические приемы ради последних смыслов последнего Смысла, лежащего за пределами всех слов и всех текстов, но замысленных ради этого священного смысла. Слово о слове. Текст о тексте. А за текстом - вновь текст. И так в самые глубины. А на самом дне - этот самый единственный смысл-тайна, который до поры нем и безвиден. Но в чаемом пределе он, этот смысл, плотен как мир и ярок как свет (божественное Первослово). На излете всех и всяческих приемов во имя... Такой вот оглашённый словом смысл - и в самом деле ничто, но такое Ничто, которое чревато Всем. И потому всё ради него одного. В связи именно с этим: