Транспортный вариант - Леонид Словин

В регистратуре пансионата Денисов никого не застал.

Дверь в кабинет Гилима оказалась запертой. Теперь Денисову предстояло отыскать Кучинскую, но через минуту она нашла его сама.

— Ах, у нас гость! — протянула она, неожиданно появляясь за его спиной.

Она была уже не в форменном белом халате — в юбке и кофточке, с круглой янтарной брошью на груди. Черные глазки-пуговки смотрели на инспектора с любопытством.

— Ну, как ее состояние? — сразу спросила Кучинская. — Не лучше?

— Без изменения.

— Мы тут жалеем ее.. — отношение к замкнутой, державшейся особняком библиотекарше на глазах у Денисова изменялось к лучшему.

«Вернись она сейчас на работу — встретили бы как общую любимицу…»

— Иван Ефимович будет? — Денисов кивнул на кабинет Гилима.

— Вряд ли. Он уехал на базу.

— Давно?

— С полчаса. Вы к нему?

— К вам тоже. Мне бы хотелось кое-что уточнить.

— Пожалуйста. Только я теперь не наверху, а в библиотеке. Директор попросил меня вернуться туда.

Они свернули в боковой коридор. Длинная цепь кактусов, на которую Денисов еще в первый приезд обратил внимание, тянулась вдоль стен до самой библиотеки. По ту сторону круглого окна, в начале коридора, были видны отдыхающие.

— Скоро у вас новый заезд? — спросил Денисов.

Этот вопрос он намеревался задать Гилиму.

— Через несколько дней.

— Этот был ничего?

— Пока никто не отличился, — Кучинская замедлила шаг. — Никого не отослали за нарушение режима и писем на предприятие никому не писали.

— Так тоже бывает?

— А как же! Иван Ефимович в эхом отношении крут.

Хочешь культурно отдыхать — отдыхай!

Кучинская открыла дверь, пропустила Денисова вперед.

На пороге он остановился. За время отсутствия Белогорловой помещение в чем-то неуловимо изменилось, стало словно светлее, шире.

Поняв его удивление, Кучинская улыбнулась:

— Новые шторы. А стол я переставила ближе к окну.

И убрала стеллаж. Все обращают внимание, как и вы, и не могут понять, в чем дело.

— Удачно.

Денисову стало жаль незадачливую библиотекаршу, лишенную чувства уюта.

«О ней будут вспоминать как о человеке, который чего-то не сумел, подумал он. — Не выпросил у завхоза новую штору, не сломал старый стеллаж».

— Сейчас мы с вами выпьем кофе, — сказала Кучинская, — заодно поговорим.

Позади книжных полок оказалась розетка, Кучинская налила в турку воды из чайника, включила кипятильник.

— О чем вы хотели спросить? Садитесь, пожалуйста.

Денисов сел за журнальный столик, поправил разбросанные по столешнице тростниковые салфетки. «В прошлый раз их не было. Должно быть, Кучинская принесла из дому…»

— В этом году вы встретили Леониду Сергеевну в Калининграде, — начал он.

— В феврале.

— Точно не помните?

— Шестого или седьмого. Мы с мамой возвращались к ее брату в Междуречье.

— В Калининградскую область?

— Да. Там, знаете, много маленьких приятных поселков с поэтичными названиями. Подгорное, Заовражное…

Междуречье один из них. В нем, между прочим, установлен памятник в честь двухсотлетия битвы при Гросс-Егерсдорфе, где отличились русские войска.

Денисов тактично ни разу не прервал. Словно догадавшись, что у него мало времени, Кучинская перешла непосредственно к встрече с библиотекаршей:

— У дяди своя машина. Из Междуречья он отвез нас в Калининград… — Кучинская достала из стола чашки, сахарницу, банку кофе «Максвелл». — Мы приехали днем, часов примерно в одиннадцать. Подъехали к гостинице, вижу знакомый «Запорожец»!

— Рядом с гостиницей…

— «Калининград». Бывали в тех краях?

— Недолго. Когда служил, — Денисов не стал уточнять.

— Сейчас вы бы города не узнали! — Она заварила кофе в чашечках. — Вы любите покрепче?

— Средний.

— А насчет сахара?

— Немного.

Она помешала ложечкой:

— Удивительный город. Огромный ботанический сад.

Двадцать видов, которые вообще не встретишь в стране…

— Белогорловой не было в машине, когда вы подошли?

— Она была в гостинице, но как-то сразу вдруг появилась. Возможно, она увидела меня из вестибюля.

— Как Леонида Сергеевна объяснила свой приезд?

— В двух словах. Она ведь всегда не очень объяснялась. Туризм или экскурсия… Не помню. Мне показалось, что в тот раз она была скорее растеряна, чем обрадована.

— Почему?

— Не знаю, такое ощущение.

— Вы говорили с ней?

— Недолго. Я спросила: «Вы остановились в этой гостинице?» — «Нет, сказала она, — у знакомых». — «Хотите перейти в гостиницу?» — «Да нет. Сегодня я уезжаю».

— Вы не договорились о встрече?

— Нет.

— По-вашему, она была одна?

— Я видела ее одну.

— В машине было что-нибудь? Не помните? Может, покупки и прочее?

— Несколько коробок, сумка. Сзади, у стекла, помню, лежала кукла.

Раньше я ее в машине не видела.

— Кукла?

— Довольно оригинальная. Раскрашена в два цвета — синий и красный.

— Скоморох! — догадался Денисов.

Несколько дней кукла лежала в его кабинете в ожидании решения своей судьбы: быть приобщенной к делу в качестве вещественного доказательства или быть отринутой. Теперь участь ее была решена.

— В шутовском колпаке, — припомнила Кучинская. — Еще кофе?

— Благодарю, — с протоколом было покончено. Он показал на стол: — Бумаги Белогорловой все пересмотрели?

— Как же! Когда принимала, в присутствии комиссии… Внесли в опись каждый отчет, каждую ведомость.

— Личных вещей Белогорловой было много?

— Очень мало, — Кучинская открыла стол, из-под газеты достала конверт.

— Две фотографии дочери, страховая квитанция, записка.

— Покажите, пожалуйста.

Фотографии девочки были любительские, серые, с крупно выпавшим зерном, из тех неудачных, что особо дороги родителям.

— А это страховка, — сказала Кучинская.

Денисов ее тоже внимательно рассмотрел.

— Сейчас мы составим небольшой протокол, все это я возьму с собой, сказал он. Инспектор узнал все тот же уже знакомый размашистый почерк на записке. — А что с похищенными книгами?

— Всех горничных предупредили. Пока ничего не слышно…

Кучинская проводила его до дверей.

Денисов пошел к выходу. Записка жгла ему карман — он не стал читать ее до конца ни при Кучинской, ни в коридоре.

«Что там еще может быть?»

Внезапно, уже пройдя регистратуру, Денисов остановился. Точнее, что-то остановило его. Спеша к выходу и думая о записке, он словно мимо чего-то прошел.

Существовал лишь один известный способ воспроизведения обстоятельств происшедшего. Денисов вернулся в коридор, снова направился к регистратуре.

Благо, рядом никого не было. Все было тщетно. Осталось только ощущение чего-то верного, что пришло к нему и чем он не сумел воспользоваться.

Денисов мог лишь указать место, где это случилось.

«При выходе из коридора в вестибюль. У киоска толпились отдыхающие.

Справа было круглое окно на площадку перед входом в здание, в раскрытую дверь регистратуры был виден телефонный аппарат. Регистратура была пуста.

На площадке перед окном шофер — молодой парень — садился в пансионатский автобус…»

Ничего не установив, Денисов прошел вестибюль, вышел на дорогу.

Автобусная остановка была пуста. Денисов направился к ней, на ходу прочел записку.

Как и в других своих описаниях, автор был сосредоточен на узколичном.

Послание оказалось длиннее остальных — чем-то вроде эссе.

«…Я проводил своего друга до места, откуда на бугре начиналось уродливо вытянутое двадцатиподъездное здание. Он бодро топал, маленький, чуть ссутулившийся, оборачиваясь ко мне через каждые тридцать — сорок шагов, возвращаясь в свой образ и в свою жизнь, где мне не было места. Я кивал ему, пока он не свернул под арку. Он еще уходил, а у меня уже щемило сердце и слезы были совсем близко. Я оставался со своими проблемами, для которых не знал решений.

„Такой, в сущности, старый, — подумал я о себе. — Ласковый. И совсем несчастливый“.

Слезы наконец пролились, словно в глазах сверкнули ясные прозрачные линзы. Сквозь них я увидел очень четкое и необыкновенно отчетливое изображение окружающего: белые дома слева и пустырь по другую, сторону дороги. Все было резко: и выведенные, как по линейке, абрисы окон, и огромная, выкрашенная в два цвета труба, и крыши домов, и платформа. То, что я принимал за отблески солнца, оказалось огнями. В окнах уже зажгли свет, шел снег на краю горизонта. Несколько человек ждали на остановке автобуса. Я оставался один на один со своею судьбой, не зная — на роду ли все это мне было написано или, не довольствуясь тем, что есть, сам глупо испортил то, что у меня было…»