Дом Людей Живых - Клод Фаррер

Виконт прервал его.

— Судьи, я полагаю, оправдали бы ее, сударь. Но общество не оправдало бы, и женщина, решившаяся жить согласно со своим сердцем, подверглась бы по нашей вине позору всеобщей и несправедливой вражды. Ее семейное счастье было бы, во всяком случае, разбито, и ее домашний очаг разрушен.

— Это правда, — сказал граф.

Внезапно послышался дребезжащий смех маркиза.

— Полно, господа! Ради бога, довольно ламентаций! Опять вы предаетесь вашим неразумным заботам о вдовах и сиротах… Увы! Перестанете ли вы когда-нибудь изрекать эти громкие слова — «Человечество», «Братство», «Любовь» и «Природа»? Неужели вы не сознаете, насколько наша безопасность, самая жизнь наша, заслуживает предпочтения пред карточным домиком супружеского счастья «доброй и верной супруги», любовные связи которой давно сделались притчей на устах всех? Решение, которое вы предлагаете, не совсем неприемлемо. Я, однако же, не считаю его лучшим и полагаю, что прежде, чем выбрать, предпочтительнее выслушать всех. Антуан, теперь ваша очередь. Есть у вас какая-нибудь полезная мысль?

Виконт колебался.

— Сударь, — сказал он, наконец, — не заключается ли наилучшее решение в нашей магнетической силе, и особенно в вашей, столь таинственно могучей? Мое мнение, что в конце концов возможно отпустить сейчас же господина капитана, по виду свободного, но, однако, наложив на него такой запрет, чтобы каждое из его слов было отныне продиктовано нами? Несколько дней пройдут таким образом. Потом…

Маркиз иронически засмеялся.

— Потом? — спросил он.

Но виконт не закончил своей мысли. Маркиз договорил за него.

— Потом — ничего. Ибо я совершенно не вижу развязки этой комедии. Неужели вы думаете, что мы могли бы долго выдержать это напряжение, — сверхчеловеческое, хотя бы и разделенное между троими; влиять так без перерыва и отдыха и usque ad vitam aeternam[2] на волю этого господина, здорового духом и телом, сильного и вдобавок молодого? Если б еще дело шло о дряхлом старике! Но этот господин…

Безумие!.. Чистейшее безумие… Найдите что-нибудь лучше, Антуан. Да постарайтесь же, господа!..

Но граф и виконт не прибавили больше ни слова. И дребезжащий пронзительный смех маркиза раздавался один среди молчания.

XXIII

Внезапно мои онемевшие артерии снова начали биться от более сильной пульсации. Я снова почувствовал, как мурашки забегали во всех моих членах, и сила, которая меня парализовала, снова начала ослабевать. Но в то время, как перед этим свобода была возвращена мне лишь наполовину, и всего на несколько секунд, на этот раз я почувствовал себя свободным с головы до ног, совершенно свободным, и это ощущение свободы не прекращалось. В недоумении я поднял голову. На мои глаза был устремлен взгляд маркиза, но никакого веления не исходило более от этого взгляда. Внезапно меня пронизало искушение: вскочить, сделать прыжок, вступить в борьбу, хотя и безоружным, или, еще лучше, бежать… Но в ту же минуту я невольно пожал плечами. В самом деле, зачем? Более быстрый, чем всякое бегство или прыжок, неумолимый взгляд этого человека остановил бы меня, — поразил бы, как удар грома, — я это хорошо знал. И если он освободил мои незримые путы, как расстегивают ручные кандалы у преступника, когда дверь заперта, — то, очевидно, я был пленником по-прежнему, и моя сила, хотя и освобожденная, отнюдь не казалась страшной моим врагам.

И я не двинулся с места.

Тогда маркиз снова заговорил, обращаясь ко мне, чрезвычайно мягким тоном:

— Господин офицер, — сказал он, — бьюсь об заклад, что вы теперь более благоразумны и отдаете себе ясный отчет в том, какого сорта мы люди; почтенные люди, во всем равные вам, только более старые, долгая жизнь которых приобрела высокую цену. Вопрос заключается в том, чтобы прежде всего сохранить эту нашу жизнь, чудесную и почти бессмертную, а затем сохранить, насколько возможно, и вашу жизнь, как мы сохраняем ее другим мужчинам и женщинам, работающим на нас. Вы отдадите нам справедливость, сударь, что мы с вами хорошо обращаемся; никаких насилий, никакой жестокости, — несмотря на то, что вы причинили нам довольно жестокую обиду. Мы намерены рассматривать вас не как врага, а как союзника. В конце концов, мы с вами преследуем одну и ту же цель. Поэтому позвольте просить вас принять участие в нашем совете. Вы слышали все, что здесь говорилось. К сожалению, никакого решения принято не было. Вы сами не видите ли какого-нибудь средства вывести нас из тупика?

О, вы, читающие эти строки, которые я пишу; вы, разбирающие терпеливо бледные черты этого карандаша, уже исписанного почти до конца — будьте мне свидетелями, что Событие было ужасно, и ужас его переходил за пределы человеческого, за пределы жизни. В течение всей этой ночи, — моей последней ночи, — я действительно во мраке кошмара. И если мне пришлось, в самой глубине этой черной пропасти, забыть на мгновенье о том, что я — человек, если я мог на мгновенье изменить делу Людей, Людей Смертных, к выгоде хищников, к выгоде Людей Живых, — о, вы, читающие это признание, измерьте мою слабость мерою вашей слабости, и не осуждайте меня!

Да, я это сделал. И я это сделал бесцельно…

Когда маркиз Гаспар повторил еще раз свой вопрос: «Вы сами, сударь, не видите ли какого-нибудь средства вывести нас из тупика?», я отвечал, да, я, Андре Нарси, я отвечал, опустив голову и с пылающими щеками:

— Сударь, отворите мне вашу дверь и дайте мне свободно уйти, мне и госпоже де***, моей подруге. Дайте мне ваше слово дворянина, что никогда более эта дама не войдет под ваш кров. И я вам даю мое слово солдата, что я не скажу ни слова кому бы то ни было, мужчине, женщине, франкмасону или исповеднику о том, что я видел и слышал здесь, ни даже о вашем существовании.

Тотчас же маркиз Гаспар встал.

— Сударь, — сказал он, делая мне приветственный жест рукой, — в добрый час! Вот что я называю — говорить, как следует. Ваше предложение мне очень нравится, и я хочу видеть в нем по крайней мере начало нашего соглашения и успеха, который за ним последует.

Он снова сел, вынул свою табакерку, подумал, потом, покачав головой, сказал:

— Увы, мне тяжело отказываться от такого великодушного предложения… Не думайте, чтобы я хоть в малейшей мере не доверял вашему слову солдата. Я, как и вы, приравниваю его к моему слову дворянина; то и другое суть монеты металла, более твердого и более чистого, чем золото и сталь. Я вам верю, клянусь вам! Но, ради бога, сударь, подумали ли вы… Тайна, бремя которой вы столь великодушно на себя принимаете, тяжела. Одного неосторожного слова достаточно, чтобы все рухнуло. Кто, кроме только немого, поручился бы, что сможет всегда удержаться от такого слова? Сударь, скажите откровенно: не грезите ли вы иногда вслух? Всегда ли вы спите один? Не бывает ли у вас порой лихорадочного бреда? Этого достаточно… Одна лишь добрая воля не имеет значения в таких серьезных обстоятельствах. И не с целью обидеть вас приходится отклонить предложенное обещание, опасное даже для чести того, кто решился бы его дать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});