Россия на историческом повороте: Мемуары - Александр Керенский

К концу декабря власти пришли в себя после замешательства, и жизнь, казалось, снова пошла по «дооктябрьской» колее. Витте посчитал, что время созрело для принятия самых решительных мер. Волнения в войсках, возвращающихся из Сибири после катастрофической войны с Японией, были подавлены убежденными сторонниками железной дисциплины генералами Меллером-Закомельским и Ренненкампфом.[18] Руководителей Санкт-Петербургского Совета рабочих депутатов, которые явно переоценили свое влияние и свою популярность, арестовали, судили и сослали в Сибирь (откуда они вскоре бежали за границу). Восстание в Москве, организованное в декабре социалистами-революционерами и социал-демократами в районе Пресни, было подавлено войсками местного гарнизона и отрядом драгун, присланным из Санкт-Петербурга. По всей стране безумствовали мерзавцы Дубровина (получившие известность как «черные сотни») и даже в Санкт-Петербурге опасались возможности погромов среди интеллигенции. По городу шныряли полицейские, время от времени производя аресты «ненадежных» рабочих, студентов, представителей интеллигенции. Свободная печать, родившаяся после опубликования манифеста, стала терять почву под ногами, однако, хоть и с трудом, но все же еще продолжала существовать. Полиция разгоняла митинги и собрания, которые, несмотря ни на что, все равно проводились. А тем временем в соответствии с положениями либерального избирательного закона от 11 декабря, разработанного при содействии Витте, продолжалась кампания по выборам в I Думу. Учитывая возросшее самосознание и влияние общественных сил, полиция все же не осмеливалась действовать полностью, как ей заблагорассудится. В жизни России началась новая эра, и общественность, осознав невозможность возвращения к прошлому, с презрением воспринимала ухищрения полиции.

Наш «Буревестник» стал одной из первых жертв полицейских репрессий. Власти стремились найти предлог для конфискации издания, однако нам всякий раз удавалось распространить весь тираж до налета полиции. То была своеобразная игра. И верх в ней одержала полиция, которая все-таки конфисковала восьмой или девятый номер бюллетеня, где, к несчастью, была опубликована моя весьма резкая статья. Этому номеру суждено было стать последним.

Я встретил весть о конфискации «Буревестника» без должного беспокойства. Приближалось Рождество, и я с удовольствием предвкушал возможность отдохнуть от лихорадочной журналистской деятельности и спокойно провести праздники в кругу семьи. Но поздно вечером 21 декабря, когда мы с женой наряжали для нашего восьмимесячного сына рождественскую елку, раздался звонок в дверь. Одновременно постучали в дверь черного хода. Это могла быть только полиция. Я немедленно поспешил к входной двери, с тем чтобы не вызвать подозрений, будто мы что-то прячем. В дверях стоял наш околоточный, тучный добродушный мужчина, который проживал по соседству с нами. Мы знали друг друга в лицо и часто при встрече обменивались замечаниями о погоде и подобных пустяках. С подчеркнутой вежливостью он попросил разрешения войти в квартиру, однако следом за ним вошли жандармский ротмистр, еще три или четыре жандарма и полицейский. В тот же момент с черного хода появилась еще одна группа полицейских в сопровождении дворника и нескольких понятых. Блюстители закона захватили нашу квартиру, словно это был вражеский бастион. Ротмистр вручил мне ордер на обыск, попросив ознакомиться с ним. В течение всего обыска, который продолжался несколько часов, ротмистр и его подчиненные вели себя абсолютно корректно. Когда полицейские вошли в детскую, ротмистр по просьбе моей жены приказал своим подчиненным не подходить к кроватке, где спал наш сын Олег, и не шуметь, чтобы не разбудить его. Обыск уже подходил к концу, когда один из жандармов вдруг обнаружил под кипой газет в углу гостиной какой-то сверток. Это были листовки «Организации вооруженного восстания», о существовании которых мы с женой давным-давно забыли. После Октябрьского манифеста эти листовки потеряли всякую актуальность и казались не чем иным, как детской забавой. Однако для нашего доброго соседа эта находка, видимо, имела важное значение. Сидя с бесстрастным, спокойным лицом, он писал протокол о найденных в моей квартире вещественных доказательствах, уличающих меня в преступных действиях. Потом дал его подписать мне и двум понятым. Пока шли все эти формальности, ротмистр подписал ордер на мой арест и сообщил мне, какие вещи я имею право взять с собой. Несмотря на глубокую тревогу, моя жена отнеслась к происходящему с подчеркнутым спокойствием и даже предложила чашку чая притомившемуся околоточному и ротмистру. От усталости у них слипались глаза, и крепкий горячий чай они пили с явным удовольствием. Непосвященный никогда бы не догадался, что в этом мирном «чаепитии» принимали участие представители сторон — правда, не самого высокого ранга, — находящиеся в состоянии войны.

На сборы вещей ушло совсем немного времени, а уж попрощались мы с женой и вовсе наспех, словно боясь потерять самообладание и выказать наши истинные чувства. В тот год рождественскую елку зажгли без меня.

На улице меня не ожидала карета моих детских воспоминаний с зашторенными зелеными окнами. Вместо нее стояли самые обычные дрожки с запряженной в них жалкой клячей. Сидеть в маленьком тесном возке рядом с грузным околоточным было не очень приятно, особенно когда на крошечное сидение прямо передо мной взгромоздился здоровенный полицейский. Пока мы ехали по пустынным улицам, небо на востоке стало постепенно светлеть. Приближался рассвет. Никто не сказал, куда мы едем, однако когда мы переехали через Неву и за мостом повернули направо, я увидел перед собой контур печально известных Крестов.[19] Формальности не заняли много времени, и я почти немедленно был отведен в камеру. Мне в общем виде сообщили правила тюремного распорядка. Загремел засов на двери, и я остался один.

Камера моя была в шесть шагов длиной и в три — шириной. Дневной свет проникал в нее через крошечное оконце, расположенное на самом верху внешней стены. В камере стояли стол со стулом, кровать и конечно же ночной горшок. На потолке тусклым светом горела лампа, никогда не выключавшаяся. Тяжелая дверь была оборудована «глазком», который закрывался снаружи металлической створкой. Я никогда не знал, открыта или нет эта створка и следит ли за мной глаз тюремщика. В первые дни это бесцеремонное наблюдение вызывало наибольшее раздражение, но постепенно я перестал обращать на него внимание.

Ознакомившись с окружающей обстановкой, я ощутил ужасную усталость и буквально рухнул на узенькую койку. К счастью, через мгновение я забылся тяжелым сном.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});