Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.) - Александр Сидоров

К слову сказать, с разгромом «жиганского» движения некоторые атрибуты «фирменного стиля» поверженных перешли в «воровскую» моду. В частности, та же тельняшка и синяя фуражка-«капитанка».

Интересны в этом смысле «Соловецкие записи» 1928–1930 годов Дмитрия Сергеевича Лихачёва, где он, студент, выходец из интеллигентной семьи, попавший в концлагерь, пишет:

Я в полушубке романовском, студенческая фуражка нарочно (я решил надеть синюю студенческую фуражку, чтобы не принимали за урку) и в сапогах…

Действительно, сапоги, полушубок, фуражка могли ввести в заблуждение стороннего наблюдателя; истинно «уркаганский» ансамбль! И только студенческий фасон головного убора указывал на разницу…

Типичным «блатным» штрихом являлся и обмотанный вокруг шеи шарф — независимо от погоды и времени года. Атрибут чисто «жиганский», особенно любимый беспризорниками. «Воровской фасон» как бы объединил оба стиля — «жиганский» и «уркаганский». В одной из «блатных» песен (хотя и созданных значительно позже) портрет «блатаря» даётся довольно яркий:

Тогда я носил «восьмиклинку»,Пил водку, покуривал «план»,Влюблён был в соседскую ЗинкуИ с нею ходил в ресторан.

Я «шабер» таскал за «голяшкой»Фартовых своих хромачей,Носил под рубахой тельняшку —Подарок одесских «бичей».

Правда, тельняшка присутствовала в «воровском ансамбле» далеко не всегда. Один из тех, кому непосредственно довелось видеть «воров» тех лет и общаться с ними, Владимир Ефимович Пилипко (его рассказ относится к началу 30-х годов, ко времени страшного голода; рассказчику тогда было 8-10 лет) описывал мне ростовских «щипачей» того времени следующим образом:

— Конечно, для нас, пацанов, эти люди были овеяны особой романтикой. Они были не просто ловкими, отчаянными, но и красивыми. Одеты всегда чисто, подчёркнуто аккуратно, даже элегантно, что называется, с иголочки. Длинный пиджак-«лепёха», идеально отглаженные брюки-«шкары», заправленные в сверкающие сапоги-«прохоря» особым образом — с лёгким напуском… Сорочка обычно — либо кипельно белая, либо модная клетчатая. А вот галстука «блатные ребята» не признавали категорически. Кепка с маленьким козырьком и — особый шик — белый шарфик. Стрижка — очень короткая…

О живучести традиций подобной «блатной» моды свидетельствует и писатель Эдуард Хруцкий, вспоминая своё детство:

Перед кровавыми подвигами Тишинки бледнела слава Марьиной Рощи, Вахрущенки и Даниловской заставы. Я по сей день помню пугающее скопище этой человеческой нечисти. На территории этой была своя иерархия и даже некая «форменная одежда».

Ниже всех стояли уголовные солдаты — огольцы. Они ходили в синих кепках-малокозырках, в скомканных «в гармошку» хромовых сапогах, и белый шарф на шее, и, конечно, золотой зуб-фикса…

То есть к середине 40-х годов «воровская» мода из «элитной» уже превращается в общеуголовную; «шиковать» стремятся даже «низы» преступного «дна».

«Воры в законе», включив в свою среду значительную часть рядового «жиганского» контингента, не смогли устоять перед элементами «шикарной жизни» и «манерами», привнесёнными этими людьми. «Вор», заявляя о себе как об «элите» преступного мира, стремился выделиться среди окружающих. В воровской песне середины 30-х годов дается портрет «блатного»:

Прилично одетый, с красивым букетом,В сером английском пальто,Город в семь тридцать покинул с приветом,Даже не глянул в окно.

И конечно же, завершающим штрихом в портрете «козырного вора» была знаменитая «фикса» — золотая коронка на одном из зубов. Как поётся в жестоком уркаганском романсе — «парень в кепке и зуб золотой»…

Жив курилко! Миф о Соловецкой «Жиганской Республике»

Хотелось бы сказать несколько слов о дальнейшей судьбе бывших белогвардейских офицеров и других представителей «старого мира» — предводителей тех самых «жиганов», которые потерпели поражение в первой серьёзной битве уголовных кланов. Не столько о судьбе офицерства вообще, сколько о попытке части этих людей выжить в советских лагерях. И даже — создать островок с собственной властью. Властью зачастую жестокой и зверской.

Мы имеем в виду противоречивые сведения о том, что белогвардейские офицеры якобы сотрудничали с чекистами в Соловецких лагерях особого назначения (СЛОН).

Но действительно ли белое офицерство и представители бывших имущих классов сумели на время «удержать масть» в самом страшном в то время концентрационном лагере Республики Советов?

Некоторые узники концлагеря вроде бы подтверждают это в своих мемуарах.

Например, у соловчанина Олега Волкова читаем:

«По проходу между нарами идёт в окружении целой свиты начальник пересылки — легендарный Курило, с ногами колесом, как у заправского кавалериста, и со стеком в руке. У него неторопливые жесты, негромкий голос, глаза прищурены. Иногда он, приостановившись, начинает кого-нибудь пристально в упор разглядывать. Молча. И вдруг молниеносно хлестнёт наотмашь стеком, норовя рассечь лицо…

Но вот Курило остановился против меня… У него подчёркнуто офицерская выправка, он слегка подёргивает обтянутой галифе ляжкой, небрежно играет стеком. На нём тонкие кожаные перчатки — не марать же руки!

— Не вставайте, ради Бога, — предупреждает он мою попытку подняться перед начальством. Курило слегка, по-петербургски, грассирует. — Мне про вас говорили. Я тоже петербуржец, хотя служил в Варшавской гвардии…

Мы вспоминаем Петербург, находим общих знакомых, называем дома, где обоим приходилось бывать — мир тесен! Курило, оказывается, второй год в заключении, устроен сносно, «насколько возможно в этих условиях, ву компренэ……. Пять минут назад он на моих глазах хлестал по лицу, кощунственно матерясь, подвернувшегося старого еврея…

— С этой сволочью иначе нельзя, ничего не поделаешь!

О, лагерное начальство знало что делало, когда порасставило одних заключённых надзирать за другими, поощряя при этом самых ревностных и жестоких, готовых служить безотказно. Находились садисты, обретшие в ремесле палача своё призвание. Рассказывали, что Курило лютовал ещё в гражданскую войну, будто бы мстя за изнасилованную красноармейцами невесту и истреблённую семью. Как бы то ни было, в его лице проглядывало что-то опасное и сумасшедшее… Разумеется, таким «бывшим», как я, со стороны Курило ничего не грозило, разве пришлось бы выполнять прямое приказание начальства».(«Погружение во тьму»)

Олег Волков. Соловки, 1925 г.

Академик Д. С. Лихачёв, отбывавший наказание на Соловках примерно в одно время с Волковым, описывает того же Курило (Курилко) и ещё одного арестанта из «бывших» следующим образом:

«Белобородов, пошатываясь, т. е. пьяный, на нём чекистская шинель, длинная до невозможности, фуражка с широким дном и козырьком (околыш, воротник и обшлага у шинели чёрные — такова форма лагерной охраны из заключённых)… Типичный садист; такой же был и другой, принимавший этапы, — бывший гвардейский офицер Курилко… Тон гвардии поручика. Картавил, с Курилкой говорил по-французски; это остатки белогвардейцев, сидевших ещё в Пертоминском лагере».

Но позже Лихачёв делает уточнение:

«В записи вкралась одна досадная ошибка… Принимал наш этап не «Белобородов», а Белозёров. Ни тот, ни другой — Курилка — гвардейскими офицерами никогда не были. Курилка был из Москвы из офицерской семьи. В гражданскую служил в Красной Армии и только один месяц в Белой (изменял). Но за гвардейца себя выдавал и по-французски знал несколько фраз. Должен подчеркнуть, что самыми твёрдыми морально были — духовенство и кадровые военные. Среди них не было ни сексотов (секретных сотрудников), ни охранников из заключённых» («Соловецкие записи. 1928–1930»).

Дмитрий Лихачёв. Соловки, 1929 г.

Правда, с Лихачёвым насчёт охранников расходится во мнении тот же Волков:

«С лишком год после моего водворения в Соловки — до зимы двадцать девятого —. пятьдесят восьмая статья, иначе говоря, «бывшие» в широком значении, не подвергалась последовательной травле. Наоборот, контрики ведали хозяйственными учреждениями, возглавляли предприятия, руководили работами, управляли складами, финансами, портом, санчастью; заполняли конторы. Комендатура — внутренняя охрана лагеря — комплектовалась бывшими военными».