Варфоломеевская ночь - Проспер Мериме

— Видите, сударыня, что масло из скорпионов, которым я натираю шпагу, симпатической силой перенеслось в рану молодого человека? Он чувствует действие этого африканского бальзама так, будто бы я пролила его на самую рану. А если бы мне пришло желание раскалить на огне острие шпаги, то бедный больной испытал бы такую боль, точно его жгли заживо.

— О, не вздумай это сделать!

— Как-то вечером я сидела у очага, углубившись в натирание бальзамом шпаги, чтобы вылечить одного молодого человека, которому были ею нанесены две ужасные раны в голову. За своей работой я задремала. Вдруг лакей больного стучится ко мне в дверь и говорит, что барин его испытывает смертельные муки, что в ту минуту, как он оставил его, тот находился словно на горящем костре. А знаете, что случилось? Я не доглядела, как шпага у меня выскользнула и лезвие ее в то время лежало на угольях. Я ее сейчас же взяла оттуда и сказала лакею, что к его приходу хозяин будет чувствовать себя совсем хорошо. И действительно, я сейчас же погрузила шпагу в ледяную воду, смешанную с кое-какими зельями, и пошла навестить больного. Вхожу, а он говорит мне: «Ах, дорогая Камилла, как мне сейчас хорошо! Мне кажется, будто я в свежей ванне, а только что я чувствовал себя, как святой Лаврентий на раскаленной решетке».

Она закончила перевязывание шпаги и с довольным видом сказала:

— Вот теперь хорошо! Сударыня, я уверена в его выздоровлении, и теперь вы можете заняться последней церемонией.

Она бросила на огонь несколько щепоток душистого порошка и произнесла непонятные слова, беспрерывно делая крестные знаменья. Тогда дама дрожащей рукой взяла восковое изображение и, держа его над жаровней, произнесла взволнованным голосом следующие слова:

— Как этот воск топится и плавится от огня этой жаровни, так, о Бернар Мержи, пусть сердце твое топится и плавится от любви ко мне!

— Хорошо! Теперь вот вам зеленая свеча, вылитая в полночь по правилам науки. Завтра зажгите ее на алтаре девы Марии.

— Я исполню это. Но, несмотря на твои обещания, я в страшном беспокойстве. Вчера мне приснилось, что он умер.

— На каком боку вы спали: на правом или на левом?

— А на… на каком боку видят вещие сны?

— Вы мне сначала скажите, на каком боку вы спите. Вижу, вы хотите сами себя обмануть, ввести себя в заблуждение.

— Я сплю всегда на правом боку.

— Успокойтесь, сон ваш сулит только счастье.

— Дай бог! Но он явился мне бледным-бледным, окровавленным, закутанным в саван…

При этих словах она обернулась к Мержи, стоявшему в одном из входов в беседку. От неожиданности она так пронзительно закричала, что сам Мержи поразился. Нарочно или нечаянно, старуха опрокинула жаровню, и сейчас же блестящий огонь поднялся до верхушек лип и на несколько мгновений ослепил Мержи. Обе женщины тотчас же исчезли через другой выход беседки. Как только Мержи смог разглядеть проход в кустарнике, он бросился за ними вдогонку; но с первого же шага он чуть не свалился, какой-то предмет запутался у него в ногах; он узнал шпагу, которой был обязан своим выздоровлением. Он потерял время на то, чтобы убрать ее из-под ног и найти дорогу; но в ту минуту, когда он добрался до прямой и широкой аллеи и думал, что теперь уже ничто не может помешать ему догнать беглянок, он услышал, как захлопнулась калитка. Они находились вне досягаемости.

Слегка досадуя, что выпустил из рук такую прекрасную добычу, он ощупью дошел до своей комнаты и бросился на кровать. Все мрачные мысли исчезли у него из головы, все угрызения совести, если они у него были, все беспокойство, какое могло внушать ему его положение, — все улетучилось, как по мановению волшебного жезла. Он думал только о том, какое счастье любить прекраснейшую женщину Парижа и быть любимым ею. У него не было сомнений, что дама в вуали была госпожа де Тюржи. Он заснул вскоре после рассвета и проснулся, когда давно уже настал день. На подушке он нашел запечатанную записку, неизвестно каким образом туда положенную. Он распечатал ее и прочел следующее: «Кавалер, честь дамы зависит от вашей скромности».

Через несколько минут вошла старуха с бульоном. Сегодня, против обыкновения, у нее на поясе висели крупные четки. Кожа у нее была тщательно вымыта и походила уже не на бронзу, а на закопченный пергамент. Она шла медленными шагами, опустив глаза, как человек, который опасается, как бы вид земных предметов не нарушил его религиозного созерцания.

Мержи решил, что для того, чтобы наиболее достойно проявить качество, рекомендованное ему таинственной запиской, ему следует прежде всего хорошенько узнать, о чем он должен хранить молчание. Взяв бульон у старухи и не дав ей времени дойти обратно до дверей, он промолвил:

— А вы мне и не сказали, что вас зовут Камиллой!

— Камиллой? Меня зовут Мартой, сударь… Мартой Мишлен, — ответила старуха, представляясь крайне удивленной подобным вопросом.

— Пусть так! Людям вы говорите, что вас зовут Мартой, но духам вы известны под именем Камиллы.

— Духам!.. Господи боже! Что вы хотите сказать? — И она осенила себя широким крестом.

— Ну, полно передо мной притворяться! Я никому не буду говорить, и все это останется между нами. Кто та дама, которая так интересуется моим здоровьем?

— Дама, которая…

— Ну, полно, не повторяйте моих слов, а скажите откровенно Честное слово благородного человека, я вас не выдам.

— Но, право же, добрый барин, я не знаю, что вы этим хотите сказать.

Мержи не мог удержаться от смеха, видя, как она делает удивленный вид и прикладывает руку к сердцу. Он достал золотую лиру из кошелька, висевшего у его изголовья, и подал старухе.

— Возьмите, добрейшая Камилла. Вы так обо мне заботитесь и так старательно натираете шпагу бальзамом из скорпионов, и все это для восстановления моего здоровья, что, по правде сказать, я давно должен был бы сделать вам какой-нибудь подарок.

— Увы, барин, ну, право же, право же, я не понимаю, что вы говорите.

— Черт бы вас драл, Марта или Камилла, не сердите меня и отвечайте! Для какой дамы устраивали вы этой ночью всю эту прекрасную ворожбу?

— Ах, боже милостивый, он начинает сердиться. Неужели он будет бредить?

Мержи, выведенный из терпения, схватил подушку и запустил ею в голову старухе. Та покорно положила ее обратно на постель, подобрала упавшую на землю золотую монету, и вошедший в эту минуту капитан избавил ее от опасений, что сейчас начнется допрос, который мог кончиться для нее довольно неприятно.

XIII. Клевета

Жорж в то же утро отправился к адмиралу, чтобы поговорить о брате. В двух словах он рассказал ему, в чем дело.

Слушая его, адмирал грыз зубочистку, которая была у него во рту, что всегда служило признаком нетерпения.

— Я уже знаю эту историю, — сказал он, — и удивляюсь, что вы мне о ней говорите, когда она уже сделалась общественным достоянием.

— Я докучаю вам, господин адмирал, только потому, что мне известен интерес, которым вы удостаиваете наше семейство, и я смею надеяться, что вы не откажетесь похлопотать за брата у короля. Вы пользуетесь таким влиянием у его величества…

— Мое влияние, если только я его имею, — с живостью перебил его адмирал, — мое влияние зиждется на том, что я обращаюсь к его величеству только с законными просьбами. — При этих словах он обнажил голову, — Обстоятельства, принудившие моего брата прибегнуть к вашей доброте, к несчастью, более чем обычны в настоящее время. В прошлом году король подписал более полутора тысяч помилований, и сам противник Бернара часто пользовался их освобождающей от наказания силой.

— Ваш брат был зачинщиком. Может быть, — и мне хотелось бы, чтобы это было правдой, — он только следовал чьим-нибудь отвратительным советам?

При этих словах он пристально глядел на капитана.

— Я сделал некоторые усилия, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры; но, как вам известно, г-н де Коменж никогда не был расположен принимать другие способы удовлетворения, кроме тех, что даются острием шпаги. Честь дворянина и мнение дам…

— Таким-то языком вы говорили с несчастным молодым человеком! Конечно, вы мечтали сделать из него заправского дуэлянта! О, как скорбел бы его отец, узнав с каким пренебрежением его сын относится к его советам. Еще не прошло двух лет с тех пор как затихли гражданские войны, а они уже забыли потоки пролитой ими крови! Они еще не удовлетворены: им нужно, чтобы ежедневно французы резали французов!

— Если бы я знал, сударь, что моя просьба будет вам неприятна…

— Послушайте, господин де Мержи, я мог бы как христианин сделать насилие над своими чувствами и простить вашему брату вызов, но его поведение во время последовавшей за этим дуэли, по слухам, не было…

— Что вы хотите сказать, господин адмирал?