Когда псы плачут - Маркус Зусак

Руб отломил хлеба и стал есть, ему пора было идти гулять с Джулией – первопричиной всей этой кутерьмы. Я честно пытался не любить эту девицу и только ее винить в получившемся раскладе, но на самом-то деле я знал. Не в ней было дело. Дело было в моем брате Рубе. Он сам наскреб на свою голову: нарвался не на ту девицу, и, может, впервые в жизни ему придется поплатиться. Конечно, я признавал, что раньше ошибался – Руб избежал многих неприятных ситуаций единственно тем, что он – Рубен Волф, а Рубен Волф умеет справиться с любой бедой.

Кулаками ли.

Своим лихим обаянием ли.

Да хоть как.

А вот на этот раз уверенности мне не хватало. Все было не как всегда. Что ж, похоже, мы все узнаем через неделю…

Мы с Октавией в тот вечер сидели дома, в моей комнате: то слушали музыку, то Октавия играла на своей гармошке. Иногда она подыгрывала музыке, но по большей части мы разговаривали. О днях, проведенных на улице с гармошкой ради заработка, о типах, что встречались ей в гавани и вообще в центре. Я рассказывал про школу, как я сидел там, на стене, а через меня текли истории и слова, как разные люди время от времени подходили и говорили со мной. Про бывших друзей и случайные встречи.

Рассказал, что про мои слова не знает никто, кроме нее.

И это вышло здорово.

Общая тайна.

Октавия была в джинсах, кеды и носки она сняла, и, помню, я разглядывал ее ступни, пока она сидела по-турецки у меня на кровати. Разглядывал пальцы и лодыжки. Мне нравились ее лодыжки, и, конечно, когда я снова переводил взгляд на ее лицо, мне оно нравилось – когда Октавия говорила, слушала, думала. Она над многим смеялась. Над пивными кубиками, над случаями, которые я рассказывал про нас с Рубом, над нашими походами на собачьи бега просто поглазеть, погоготать да раз в год сыграть чисто от балды.

Разговаривать получалось хорошо.

Обычное дело вроде, но так я сумел лучше узнать Октавию: по тому, как она говорила, по моментам, когда она задумывалась, а потом сообщала, о чем. Мне кажется, если человек рассказывает тебе то, что ото всех прячет, ты чувствуешь себя особенным – не потому, что знаешь такое, чего не знают другие, а потому, что тебя выбрали. Ты понимаешь, что этот человек хочет, чтобы ваши жизни как-то пересеклись. Вот это и есть, я думаю, самое приятное.

И я уже почти, почти спросил про ее семью, но все же не смог. Чувствовал, что это такая тема, где начинать разговор Октавия должна сама.

Назавтра она пришла к нам днем, и поскольку папаша в тот день не кормил нас с Рубом на обед рыбой в тесте, мне хотелось чего-то такого. Мы пошли в ближний магаз и приволокли домой вагон этой рыбы. Миссис Волф была довольна, что не надо разогревать остатки, и мы все ели прямо с бумаги на кухне.

Нашу семью не назовешь обеспеченной.

Нас много чем не назовешь.

Но я заметил, пока мы дружно пожирали рыбу с картошкой, а Руб наезжал на меня за то, что я уронил кусок на пол, и отец урезонил его подзатыльником: Октавия наблюдала с теплым блеском в глазах.

Ей у нас нравилось, это было ясно.

Ей нравилось общаться с Сарой и с моей матерью, а теперь вот уже и с моим отцом, который посвящал ее в тонкости установки, ремонта и переустройства туалетных систем. Грубовато, конечно, но это было настоящее. Все – от упавшей на пол картошки до общей перебранки и соли, застрявшей у едоков в углах губ.

В какой-то момент, когда Сара рассказывала, что у них на работе есть девчонка, у которой адски, смертоубийственно воняет изо рта, Октавия посмотрела на меня. Она улыбалась.

В этом доме все устроено правильно.

Не идеально.

Правильно.

Я вспомнил об этом на следующий день на нашем обычном месте в гавани, когда Октавия играла, а я сидел в стороне, слушал ее и кое-что записывал на листке.

Она закончила играть, я подошел, помог ей собрать деньги. Октавия подняла на меня взгляд и, зажмурив от солнца один глаз, сказала:

– Кэмерон, я водила тебя в места, где люблю бывать сама. – Она ссыпала монеты в маленькую вязаную сумочку. – Может, и ты сводишь меня в свои любимые места?

Беда была в том, что у меня и мест-то никаких особых не было.

Так, чтобы целенаправленно.

Я только и делал, что шатался по улицам. Просто слонялся, рассматривал людей, здания, вдыхал запахи и звуки города.

«Душу города», – подумал я, но вслух сказал другое:

– Я вообще-то никуда особо не хожу.

Октавия бросила на меня взгляд «Вот только не надо», и я понял, что отделаться таким комментарием не прокатит. Она уже слишком хорошо меня знала. В ответ я смог только сказать:

– Ну, обычно я просто брожу. Никуда в особенности… Просто…

– Уже интересно. – Она стояла, ждала меня. Присутствие ее было мягким. Спокойным. Она сказала: – Покажи мне все места, где ты ходишь.

И, неторопливо гуляя, мы потопали.

Доехали до Центрального вокзала и пошли по улицам. Я показал ей парикмахерскую и рассказал про старого парикмахера, историю о нем и его жене. Октавия вспомнила листочек, где я писал, каким должно быть мое надгробие, спросила:

– Это вот отсюда?

Я кивнул.

Следующим пунктом была остановка, где меня обзывала парочка и у меня не хватило на проезд. Октавия посмеялась всей этой истории. Она сказала, что подобное, как ей кажется, могло случиться только со мной.

– Я знаю.

Тут я и сам рассмеялся.

Мы пошли дальше и сами не заметили, как оказались в Глибе и пришли к дому, под окнами которого я когда-то стоял, дожидаясь той девчонки.

Классно оказалось постоять там с Октавией. Было в этом нечто правильное.

И требовались какие-то правильные слова.

– Я приходил сюда, – начал я, – три-четыре раза в неделю, не меньше.

И замолчал. Слова во мне вдруг застопорились: я понял, что, как бы я ни думал теперь об этом месте, оно больше не связано у меня со страданием. А связано с Октавией.

– Но знаешь, что? – продолжил я. – Теперь, вспоминая, как я сюда ходил день за днем, я понимаю про это место, что на самом деле не той девицы тут дожидался. Я тут… – Хотелось сказать точно. – Наверное, тебя я тут и дожидался… – Покачал головой и потупился, потом глянул на нее. – Я думаю, тот вечер был лучшим в моей жизни, понимаешь?

Ее взгляд, сорвавшись, качнулся в меня.

– Да. – Она кивнула. – Понимаю.

Мы еще постояли молча, вспоминая тот вечер, и я думал, что томился всего лишь по какому-то образу той Стефани. По какой-то грезе. По сути, это даже не была она сама. А вот Октавия была настоящая, и это лучше всего.

Возвращаясь домой, мы миновали станцию, поговорили о том самом поезде, и скоро мимо нас потянулись другие места, в которых тоже были зарыты свои истории. Я рассказывал Октавии, что значило каждое из них. Приятно было думать о местах как об историях со смыслом.

Мы прошли переулок, где Руб на моих глазах отдубасил чувака просто за то, что тот завел привычку приставать к любому, кого, по его мнению, сможет побить. Пока не нарвался на Руба. Чувак совершенно не рассчитывал, что сдача прилетит в ту же секунду. Вломив ему, мой брат сказал на прощанье: «Ну, доволен теперь? Вот, будь доволен».

Прошли по улицам, которыми мы с Рубом прогуливали Пушка, спрятав лица под капюшонами. Там были автобусные остановки, где люди вываливались из открытых дверей, пока я шел мимо. Мне вспомнился один вечер, когда среди этих людей оказалась Сара, от нее пахло спиртным, но я промолчал. Теперь-то она этим не увлекается.

Уже почти возле дома я спросил Октавию, не устала ли она, но ей хотелось гулять дальше.

И мы прошли еще – до квартиры Стива, там я рассказал Октавии про наши с ним отношения. Про то, в чем он мне признался, как я, в конце концов, все-таки оценил, что Стив не стал врать. Я даже сказал Октавии, что люблю его. Может, потому, что у братьев так уж оно идет, хотя они никогда этого не говорят вслух и почти не показывают. А может, была и другая причина. Мне нравились его сила и то понимание без слов, что между нами сложилось. Я рассказал Октавии про вечер на пустом стадионе. Она попросила отвести ее туда.

Мы двинули.

Было уже почти пять вечера, и на поле никого. Мы прошли к рамке, я показал, откуда в тот вечер пробивал удар за ударом, как реагировал Стив, когда я в конце концов попал в цель.

На стадионе мы пробыли недолго и скоро вновь шли по нашей улице к дому.

Дома мы сели на крыльце, и я говорил уже про всякое другое. Рассказал про один вечер прошлым летом, как зависал на том же крыльце, и миссис Волф вернулась с работы чуть раньше обычного. С полностью отрешенным лицом она прошла мимо, будто меня там и не было. На кухне упала в кресло и раз за разом повторяла почти беззвучно какие-то слова. В конце концов она подняла на меня взгляд и сказала: