Галич Александр - Александр Аркадьевич Галич

что в звёздной колючей

неправде,

А жизнь проплывет театрального капора

пеной;

И некому молвить: «Из табора улицы темной…»

О. Мандельштам

Всю ночь за стеной ворковала гитара

Сосед-прощелыга крутил юбилей.

А два понятых, словно два санитара,

А два понятых, словно два санитара,

Зевая, томились у чёрных дверей.

И жирные пальцы с неспешной заботой

Кромешной своей занимались работой,

И две королевы глядели в молчанье,

Как пальцы копались в бумажном мочале,

Как жирно листали за книжкою книжку,

А сам-то король — всё бочком да

вприпрыжку,

Чтоб взглядом не выдать — не та ли

страница,

Чтоб рядом не видеть безглазые лица!

А пальцы искали крамолу, крамолу…

А там, за стеной, всё гоняли «Рамону»:

— Рамона, какой простор вокруг, взгляни,

Рамона, и в целом мире мы одни!

«…А жизнь промелькнёт

Театрального капора пеной…»

И, глядя, как пальцы шуруют в обивке,

Вольно ж тебе было, он думал, вольно!

Глотай своего якобинства опивки!

Глотай своего якобинства опивки —

Не уксус ещё, но уже не вино.

Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,

Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!

На что ты истратил свои золотые?!

И скуплю следили за ним понятые…

А две королевы бездарно курили

И тоже казнили себя и корили —

За лень, за небрежный кивок на вокзале,

За всё, что ему второпях не сказали…

А пальцы копались, и рвалась бумага…

И пел за стеной тенорок-бедолага:

— Рамона, моя любовь, мои мечты,

Рамона, везде и всюду только ты!..

«… И только и свету,

Что в звёздной колючей неправде…»

По улице чёрной, за «вороном чёрным»,

За этой каретой, где окна крестом,

Я буду метаться в дозоре почётном,

Я буду метаться в дозоре почётном,

Пока, обессилев, не рухну пластом!

Но слово останется, слово осталось!

Не к слову, а к сердцу приходит усталость,

И — хочешь не хочешь — слезай с карусели,

И — хочешь не хочешь — конец одиссеи!

Но нас не помчат паруса на Итаку:

В наш век на Итаку везут по этапу.

Везут Одиссея в телячьем вагоне,

Где только и счастья, что нету погони!

Где, выпив ханжи, на потеху вагону,

Блатарь-одессит распевает «Рамону»:

— Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,

Рамона, ведь это песнь любви без слов!..

«… И некому, некому,

Некому молвить:

«Из табора улицы тёмной…»

1969

Памяти Б. Л. Пастернака1161

«Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года на 71-м году жизни после тяжёлой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного».

Единственное появившееся в газетах, вернее, в одной — «Литературной газете», — сообщение о смерти Б. Л. Пастернака.

_____

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье…

Он не мылил петли в Елабуге

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские письмэнники

На поминки его поспели.

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!..

И не то чтобы с чем-то за сорок —

Ровно семьдесят, возраст смертный.

И не просто какой-то пасынок —

Член Литфонда, усопший смертный!

Ах, осыпались лапы ёлочьи,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

«Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела…»

Нет, никакая не свеча —

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал —

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к высшей мере!

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу —

Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:

— За что? Кого там?

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы — поимённо! — вспомним всех,

Кто поднял руку!..

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародёры

И несут почётный

ка-ра-ул!

Переделкино, 4 декабря 1966

Памяти Живаго

О. Ивинской

Два вола, впряжённые в арбу, медленно подымались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Оттуда вы?» — спросил я их. — «Из