Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Настя молчалива. Иногда она нежно дотрагивается до моей руки. Она устала. Усталость убрала из ее черт и эротизм, и вульгарность, и яркость. Она выглядела нежной и домашней. Я знал, что она ненавидит и нежность, и порядочность, ненавидит, потому что ассоциирует их с обыденностью. Она боится быть затянутой в круговорот мещанства. Но как же она мила, когда ненавидимые ею качества проступают в ней непроизвольно! Да и так ли уж плохо — быть домашней?

Мы сидим на деревянной скамейке, тихо прощаемся с экскурсоводом, с этим "домиком", с настоящим, которое подарило столько незабываемых минут, о которых никогда не придется жалеть.

Когда я принимаю душ, она готовит полдник.

Мы на скорую руку перекусываем и идем к заливу.

Мол. Запах воды. Я вижу, как вдалеке купаются подростки. Теперь мой черед.

Настя набрасывает мне на плечи старую куртку. Я сажусь на корточки, чувствуя, как тело согревается…

На ее лице появляется скука. Мне становится страшно, страшно не потому, что ей скучно, а потому, что я никогда раньше не видел на ее лице такого…

А что, если такое состояние привычно, просто она его искусно скрывала? Может быть, она не скучает только тогда, когда испытывает возбуждение?

Но что же будет дальше, когда она уже не сможет получать удовольствие? Или для нее такое время никогда не настанет?

— Ты не устала?

— А ты?

— Может, пойдем в номер?

По ее голосу я понимаю, что она устала, и устала сильно.

— Подожди меня в душе.

Было ясно, что она все эти дни ждала этого мгновения. Она была наполовину обнажена. Рука стыдливо прикрывала груди. Ни дать ни взять — картина Боттичелли. Новые трусики, едва прикрывавшие лоно, были призваны пробуждать страсть. Черные тонкие чулки, которые она купила ради меня (или себя?). Ради торжества естества она не поленилась взять в поездку туфли на высоком каблуке — неизменные вишневые туфли. Она старалась понравиться, да даже не понравиться, а восхитить, возбудить…

Когда она приблизилась к третьему оргазму, я решил, что мне тоже надо сосредоточиться. Одной Насти в такой ситуации всегда было мало, поэтому я представил, что делаю это с секретаршей на столе, а лицо секретарши — лицо Марины, лицо Жеребко, лицо Джиневры Бенчи.

Она рухнула на меня, попыталась восстановить дыхание, а потом прошептала, отводя влажную от пота челку:

— Феерично…

Незаметно мы задремали. Я открыл глаза, потому что выспался. Показалось, что прошло не более 20 минут. Но белая ночь обманывала. Часы показывали два…

Мне приснилась драка. Я пытаюсь атаковать, но тело такое вялое, неповоротливое. Меня бьют, бьют методично, пытаясь убить…

Настя трясет меня за плечо:

— Я тебя люблю, Кисыч!

— Я тоже тебя люблю. Спи.

Понимание того, где мы находимся и с чем столкнулись, пришло позже. Не знаю, почему, меня охватил трепет. Я словно соприкоснулся, будто бы увидел неведомое. Складывалось впечатление, что, попав за ограду, я шагнул дальше, но не сразу понял. Настя ничего подобного не чувствовала. Она обращала внимание на частности: лебедей, утят, белок.

Мы идем по тропинке все дальше и дальше. Город дает нам отдохнуть. Я испытываю благодарность. Хочется, чтобы остановилось именно это мгновение — миг покоя, тишины, тепла и света в Летнем саду.

Полотна навевают мысли о времени, об изменении, о непостоянстве, которое здесь, в музее, в ключевом месте, на посту времени воспринимается иначе, потому что непостоянство выражено в виде постоянства. Оно сохраняет разные черты: художник изобразил прошлое, находясь в настоящем, а я смотрю на прошлое прошлого художника, сознавая непостоянство собственного настоящего, пытаясь зацепиться хоть за что-то — вот я и моя возлюбленная здесь, и неважно, повторится ли поездка в Питер, а если и повторится, то с ней ли, с Настей, или будет какая-то другая женщина, о которой я, быть может, и не подозреваю, но я приду с ней в этот музей, и вспомню этот день, про который сейчас могу сказать: "Аз есмь".

— Погоди минутку!

Я не объясняю, зачем мне нужна эта минута, а нужна она, чтобы додумать до конца мысль.

В нашей семье еще никто не умирал. Мне было года четыре. Катя повела меня в кинотеатр. Вот так же, как и сейчас, сверкало солнце. Я радовался жизни и тому, что Катя купила мороженое.

Мальчик умер от заражения крови. Показали парк, где он гулял при жизни. Парк был пуст. Мальчика не было.

Мы вышли из мрака зала на ярчайший солнечный свет летнего дня.

Я спросил у Кати, что произошло с мальчиком.

Она ответила, что я же видел, как он умер.

В фильмах о войне, когда герои гибли, их место занимали другие, и жизнь продолжалась, а здесь осталась только пустая аллея, никто не занял место, оставленное под солнцем.

С этого дня мир был отравлен. Потом, когда погиб дед, когда он сгорел заживо, я не плакал, я не плакал никогда, видя смерть, потому что в этот солнечный день я понял, что умрут все. Я уже умер там, вместе с мальчиком, оставившим аллеи пустыми.

Теперь, стоя в холле залитого солнцем музея, я на какой-то миг стал тем ребенком, каким был до просмотра. Я забыл, что в мире есть смерть. Я стоял в растерянности посреди огромного зала и изумленно глазел на сказочный мир.

Катерок был маленьким. В трюме — бар со столиками, а палуба настолько крошечная, что стоять невозможно. Только сидеть и только в специальных креслах. Пятачок, на котором я стоял, предназначался для прохода в трюм, а не для обзора.

Казалось, увиденное забыть невозможно, но я-то был стреляный воробей, и знал, что память постепенно сотрет все, каким бы неповторимым оно ни казалось.

Я предложил записывать наши впечатления, а сейчас, достав приготовленный для этих целей блокнот, сделал одну лишь запись.

Но я упрямо продолжаю что-то писать, пока Настя со смехом не отбирает изрядно помятую тетрадь.

Бриз взлохматил волосы, глаза на солнце светились зеленым, губы не были накрашены, похудевшее тело в облегающей блузке казалось невинным. Она была прекрасна…

Потянулись то ли парки, то ли посадки, то ли лес. Людей не было. Листва и трава играли под лучами восходящего солнца. Роса стремительно испарялась. День предвиделся жаркий.

Настя разглядывала обстановку, безделушки, туалетные принадлежности, картины. Особенно ее поразил котенок. Она обрадовалась, как дитя, потянула меня за руку, подвела к картине и сказала:

— Смотри, ко-котенок…

— Глаза какие голубые.

— Ко-котенок…

Она была в каком-то неописуемом восторге, не удержалась и, нарушив строжайший запрет, потрогала его, этого котенка, который жил в картине.

Нам предложили либо походить по дворцу, либо выйти в парк. Мы настолько устали, что выбрали последнее, но она не могла не вернуться к голубоглазому зверьку. Сказала, что никогда его не забудет…

Парк принял блудных детей, окружил заботой и снял усталость. Ноги перестали гореть, но хотелось большего — добраться до пруда и омыть их.

Брызнул дождь. Мы переждали его под "Колоннадой Аполлона", которую обнаружили нежданно-негаданно. Парк выглядел пустынным, однако оказалось, что в нем много полуразрушенных построек, которые словно играют в прятки с бестолковыми туристами.

Водоемы были украшены причудливыми мостами, на удивление настоящими, словно сказка ожила, а по воде, отражающей мир, плавали утки, утята и какие-то неведомые птицы.

Разлечься бы на травке, обняв Настю, и провести в таком безмятежном и счастливом сочетании душ, тел и природы всю ночь.

Мне казалось, что ее мысли так же ленивы, так же спокойны. Мы, я и она, наконец-то добились того, чего так страстно желали — покоя. Падал снег. Я и Настя шли по заснеженным дорожкам Павловского парка, отдохнувшие ото всего, добившиеся счастья. С исцеленной памятью…

В гостиницу группу привезли под вечер. Все были тихими, осторожными. После ужина мы любили друг друга. Как-то нежно, осторожно, словно муж и жена. Казалось, даже Эрот проникся поездкой в Павловск. Мы не могли иначе. Понимая, что завтра отъезд, что сейчас мы проводим последнюю ночь.

Проснувшись, я увидел, что она не спит, а, приподнявшись на локте, внимательно смотрит.

— Настя, что?

— Я люблю тебя, Кисыч. Я очень тебя люблю.

По звуку голоса можно понять, что она плачет.

— Обними меня, пожалуйста, покрепче! Прости меня, Кисыч! Прости меня!

— Я давно простил тебя. Ты же помнишь, я — Гао?

— Да… Кисыч, выполни мою просьбу.

— Какую?

— Когда ты уйдешь от меня…

— Не говори глупостей!

— … когда ты уйдешь, и у тебя будет другая, не позволяй ей прислоняться к этой ложбинке, вот здесь. Пусть она будет моей, только моей. Обещаешь?

Она ткнулась и поцеловала меня, намочив слезами…

— Мы всегда будем вместе.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

Ее глаза в темноте кажутся серыми.