Солнце мертвых (сборник) - Иван Шмелев

– Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар…

А мы уж и квартиру прошли, и как раз тут бульвар. Сели.

– Говорите, а потом я вам скажу! – говорю ему.

– Вот что… Вы ошиблись… Это ваша дочь?

– Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права…

А он мне:

– Виноват… вы всё узнаете… Я познакомился на катке, и мы познакомились… Говорю, как офицер… тут ничего позорного для вашей дочери нет… Я хотел с домом познакомиться…

– Вы, позвольте узнать, – спрашиваю, – подругин брат?

Тут он завертелся:

– Да… то есть нет… Но я хотел с вами познакомиться, только не было случая…

Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И говорю:

– У вас случая не было? Так вы, – говорю, – меня можете каждый день в ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука вам будет-с знакомиться!..

А он так издалека на меня посмотрел и поднялся.

– А-а… Вот как…

– Да, – говорю, – вот как! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет!

А он мне гордо так, с высоты:

– Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить!

– Пойдемте, – говорю. – Желаете?

А он мне вдруг:

– Нахал!.. – И пошел большими шагами, а я ему вослед:

– Так, помните, господин!

Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами.

– Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!..

Не допустил я его. А как пришел на квартиру – содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе:

– Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!

А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике.

– Замучили меня, истерзали!

А кто ее терзал? Ей же все готовое, все… А мать опять к ней:

– Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна, трепаная?

Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась.

– Папаша, я не знала… Он мне понравился…

А Луша за дверью кричит:

– Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..

А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:

– Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…

Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнату в жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, – что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:

– Сдавайте!..

И задумался. А Луша мне:

– Это он по той скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…

XIV

И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:

– Дым у нас в квартире, пожар!..

Вскочил я – полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.

– Лампу, – говорит, – оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.

И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и – марш.

Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:

– Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…

Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.

– Что, – говорю, – у тебя за маскарад?

Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался. И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.

– Что вы, – говорю, – как чумовые какие по норам сидите?

Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел – нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:

– Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то!

Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:

– Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.

– Почему такое – не говорить?

– А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.

– Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!

– Ну это другое дело… А я вас предупреждаю.

Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет.

– Прощайте, – говорит, – ласковые взоры!

Стал спрашивать, что такое, – оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание.

– И позвольте, – говорит, – мне напоследок выпить за ваше здоровье и набраться духу…

– Ну, набирайтесь, – говорю, – но чтобы только смирно…

Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает:

– Вот и освобождение от всего… Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует…

Трахнул я по бумажке, и весь его порошок – фук! И говорю:

– Вы с ума сходите! Помимо вас нам неприятность… То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли?

И принялся он плакать.

– Все, – говорит, – пропало теперь, Яков Софроныч… Что вы со мной сделали!

– Да с чего вы, с чего? – спрашиваю. – Еще молодой человек, сильный…

А он взял себя за голову и качается…

– Нет душе моей покою, и опротивела мне жизнь… Хоть бы убить кого! Хоть бы раздробить мне что!

Схватил трубу свою, но я вырвал.

– Не скандальте, прошу вас! – говорю. – Наталья Яковлевна спит…

Хоть этим его унять. Притих.

– Да, – говорит, – Наталья Яковлевна… Яков Софроныч! – и так с чувством произнес и в грудь себя кулаком. – Очень во мне сил много, а нет мне ходу никакого… Сдохнуть бы…

– Жизнь, – говорю, – от Господа нам дана, и надо ее прожить…

– Наплевать мне на жизнь! Что я от нее видел? Был я на хрустальном заводе… Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал… Катюшка… от жизни отравилась… А меня на музыку… Сволочь, сукин сын! Зачем он меня на музыку распустил? Подлец!

Стал я его успокаивать. Ничего не действует.

– Грамоте не выучили, а у меня в башке каша… Я, может, знаменитым человеком стал бы, очень во мне сил много!.. А меня вот на это дерьмо пустили. – Это он про трубу-то. – Хозяин, – выругался он очень неприлично, – сирот мальчишек согнал. Я, – говорит, – им всем кусок хлеба дам и учрежду оркестр духовой… За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам хвастал… Вот, говорит, что я из дураков сделал… Все с куском хлеба… А? Идите и играйте на воздухе и помните заботы!.. А! Старый черт! А у самого сто двадцать миллионов!.. Дедки моего нет… Застегали на каторге… Он им головы рвал напрочь…

Зубами заскрипел и глаза вытаращил. Стал я его уговаривать – ничего.

– А теперь… в мобилизацию… защищать отечество… Какое отечество? – И опять в трубу ногой…

И потом все на голову жаловался. Простился я с ним и Богом его постращал, чтобы и не думал. И пошел спать… И вот тут началось все…

XV

Надо полагать, что третий час шел… Звонок. Луша меня разбудила.

– Звонок к нам, Яков Софроныч…

И сам я услыхал: резко так. А у нас простой колокольчик был – дребезжалка. Что такое? Подбежал, в чем был, к двери. И Колюшка вскочил, брюки натягивает. И Черепахин выбежал, бубнит:

– За мной… на мобилизацию…

– Кто такой? – спрашиваю.

– Отпирайте! Телеграмма! – так решительно.

Открыл, а там целая толпа. Полиция… Вошли, и враз с черного ходу стук, и один из них сам кинулся открывать. И оттуда вошли. Один чиновник с кокардой, пристав наш еще, околоточный, и еще двое в пальто, и еще дворник.

– Вы хозяин? – чиновник меня спросил.

Сказал я, а у меня зубы – ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, пристав у стола уселся, лампу приказали засветить.

– Я должен произвести у вас обыск… Где ваши жильцы? – Это все тот, который был в кокарде, а пристав только у стола сидел и пальцами барабанил.

– Жильцы, – говорю, – уехали сегодня…

– Как так уехали? Куда? – И на пристава посмотрел.

А пристав ему:

– Удивительно…

А уж другие по квартире рассыпались, и Луша, слышу, кричит:

– Уйдите, безобразники! У меня дочь раздета…

– Потрудитесь одеться… Где комната жильцов?