Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

Каиафа согласно закивал головой.

— Но ехать по Иудее, ты прости меня, сущая тоска, — сказал Пилат и рассмеялся. — Иногда даже хочется, чтобы кто-нибудь напал, например, разбойник какой-нибудь выскочил со своей бандой. Ну, чтобы стряхнуть с себя тоску, развеяться и вспомнить молодость!

— Бог с тобой! — укоризненно воскликнул первосвященник. — Никогда не говори так! Накличешь беду… Ядавно хотел тебя упрекнуть. Ездишь с горсткой людей. А вдруг, упаси господь, и вправду на разбойников наткнешься?!

— Но они сначала на Лонгина набросятся! — радостно воскликнул Пилат и так, похоже, увлекся, что перешел на греческий и забыл, что на этом языке ему надо коверкать слова. — Мы ведь эти переодевания затеяли для того, чтобы Лонгина приняли за меня, а меня — за одного из его охранников.

— Если они нападут слева, твой центурион и другие всадники тебя в первый момент прикроют. А если они нападут справа? Они прежде всего убьют тебя.

— И ты думаешь, что я, римский всадник, который два года прослужил в Германии и сражался с самыми свирепыми воинами в мире, дам себя убить каким-то вшивым… прости, жалкому сброду, который никогда не видел настоящей войны и вооружен ржавыми ножами и сухими палками? Да каждый воин из моей охраны перебьет с десяток этих вонючих бродяг и останется без единой царапины!

Каиафа с высоты своего роста посмотрел на молодого человека не то чтобы высокомерно, а с ласковым сожалением.

— Не сердись, Пилат. Ты сам только что напомнил об искренности наших отношений. И вот совершенно искренне, ни в коем случае не желая тебя обидеть, я тебе говорю: твои рассуждения, твоя охрана и весь этот маскарад, который вы устраиваете, — ребячество и непростительная для императорского магистрата беспечность! Банды разбойников достигают иногда ста человек. Многие отменно вооружены, и притом римским оружием… Если тебе самому не дорога твоя жизнь, то подумай, что значит она для Иудеи, для Рима, который послал тебя защищать и оберегать нашу страну, Священный наш Город, а не бравировать своей храбростью и щеголять беззаботностью. Вспомни, как несколько лет назад какой-то сумасшедший крестьянин одним ударом ножа зарезал римского наместника… забыл его имя…

— Пизона имеешь в виду? Претора Ближней Испании Луция Пизона? Так он же дурак, этот Пизон. Он был без охраны. Да и было это в Испании! А здесь не Испания. Здесь даже зарезать не умеют! Даже если грудь подставишь — промахнутся или нож сломают.

Пилат настолько развеселился, что обхватил рукой первосвященника за талию и попытался прижать к себе. И снова Каиафа сперва инстинктивно хотел отстраниться, но в следующее мгновение опомнился и разрешил себя обнять. А потом ответил уверенно и даже сурово:

— Еще раз прости меня за прямоту. Но я не могу с тобой согласиться. И в этом вопросе никогда с тобой не соглашусь.

В чем именно первосвященник был не согласен с префектом, он не уточнил. Но Пилат перестал его обнимать и, обаятельно улыбнувшись, примирительно сказал:

— Ну ладно, ладно. Возможно, ты прав, и надо учесть твои замечания. Хотя… Судя по той информации, которую я имею, мы с тобой, похоже, переловили всех разбойников. Остался один Варавва. Но он, мне докладывали, не нападает на римлян.

Каиафа сперва с грустным выражением на лице оправил свою мантию, распрямляя образовавшиеся складки, затем огладил белый головной плат, ниспадавший ему на плечи, а потом как-то странно посмотрел на префекта и спросил:

— Варавва остался? Ты имеешь в виду его банду?

— Его банду. И его самого.

— Его самого? Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? — удивился Пилат. — Я хочу сказать, что он у них предводитель. Вот я и говорю: Варавва и его банда — они остались, потому что их никак не могут поймать.

Каиафа даже остановился. Выразительно глянув на Пилата, он сначала улыбнулся и кивнул головой, как улыбаются и кивают учтивые люди в ответ на неудачную шутку. Но, бросив еще один взгляд на префекта, еще более пристальный и выразительный, первосвященник разочарованно произнес:

— Варавву арестовали. Вечером в субботу… Ты разве не знаешь?

Ни тени удивления не появилось на лице Пилата. Префект продолжал обаятельно улыбаться, лишь ямочки исчезли у него на щеках и в глазах на мгновение вспыхнули колючие искорки.

— Арестовали, говоришь? В субботу? Вот видишь теперь и неуловимого Варавву поймали, и некого теперь бояться, — игриво ответил Пилат и рассмеялся.

Разговор этот случился уже на площади, в двух шагах от входа в преторий.

Луна уже выглянула из-за Масличной горы, поднялась и зависла между Храмом и Конскими воротами. В ярком желтом свете Пилат увидел, как по углам площади, а также возле Генафских и Ефраимовых ворот прячутся храмовые стражники: сами они были почти не видны, но шлемы их притягивали к себе лунные лучи и то и дело сверкали из укрытия.

Пилат сделал серьезное лицо и сказал:

— Ты, кстати, тоже ходишь без охраны, Иосиф. Или у тебя нет врагов?

— У всякого честного человека есть и должны быть враги, — степенно отвечал первосвященник. — Но стража мне не нужна, ибо я пребываю под охраной Господа Бога. В Святом Городе — особенно.

Пилат улыбнулся и сказал по-латыни, словно к самому себе обращаясь:

— Странный человек. На одного своего Бога надеется. А меня, у которого множество богов и богинь, заставляет ездить в окружении конной охраны. Кто его учил математике?

А потом добавил по-гречески, нежно глядя на первосвященника:

— Спасибо, что проводил, Иосиф. Завтра жду тебя в наше обычное время. — И тут же встревоженно добавил: — Ведь завтра еще можно нам встретиться? До праздника еще далеко?

Задумчиво глядя на Пилата, Каиафа произнес на хорошей латыни:

— Прощай, владыка. Завтра, как обычно, буду у тебя с докладом. А теперь позволь пожелать тебе спокойной ночи и приятных сновидений.

— Пока-пока, — махнул рукой префект и направился к входу во дворец, сопровождаемый кавалькадой из девяти лошадей и восьми всадников.

Глава шестая

ВОШЕЛ

Шестой час вечера

Словно приколоченный к фиолетовой тверди неба, над Храмом сверкал огромный и круглый щит луны. Казалось, его сделали из того дешевого и слишком желтого золота, которое в изобилии привозят из Аравии. Эта маревая желтизна струилась над крышами Храма, не касаясь их и не проливаясь на террасы. Она лишь слегка просачивалась сверху в портики Хасмонейского дворца, обтекала колонны и статуи ипподрома и всей своей мощью обрушивалась на площадь перед дворцом Ирода Великого. Будто для того этот лунный щит водрузили и зажгли, чтобы он освещал каждый камень на площади, упирался в зубчатую стену, заставляя ее, и без того громоздкую, еще сильнее расползаться вширь и ввысь.

Слева и справа в стене были ворота, а в центре — пассивная кованая дверь, к которой вела широкая казенная лестница.

Как только Пилат пошел к лестнице, центурион и двое всадников соскочили с лошадей, гулко ударив сапогами о гладкую булыжную мостовую, и поспешили за префектом.

Стоило Пилату ступить на лестницу, как открылись левые ворота, оттуда выскочили солдаты и побежали к всадникам.

Легко и молодецки подпрыгивая на каждой ступени, префект взбежал по лестнице. И не успела его нога коснуться последней, двенадцатой, ступени, как дверь в стене открылась и пропустила внутрь его и трех охранников.

На иудеев, оставшихся стоять на площади, никто не оглянулся.

Пятеро кавалеристов тоже спешились, отдали своих лошадей выбежавшим из левых ворот солдатам, а сами направились к лестнице и встали так: двое — по краям нижней ступени, один — в центре шестой ступени и еще двое — на верхней площадке возле двери, причем один из верхних потянул за кольцо и затворил дверь.

По ту сторону двери луны не было, так как ее заслоняла дворцовая стена. На двух треножниках в чашах горел огонь. И в свете этого огня лицо Пилата сразу же изменилось: голубые глаза стали будто черными, на лбу появились морщины, и от этих морщин скривилось и словно постарело все лицо. Давешний молодой человек, почти юноша, превратился в зрелого мужа, усталого и властного. Юноши, когда устают, никогда властными не выглядят, а этому властность придавала именно усталость.

Заслонившись рукой от светильников, Пилат сделал несколько шагов в сторону мраморной лестницы. Сапоги его захрустели по гравиевой дорожке. Откуда-то сбоку тут же раздался ответный хруст, и из темноты выступила высокая сутуловатая фигура в сандалиях и греческом гиматии без капюшона. По виду человек был похож на садовника. Но, судя по тому, как замерли и вытянулись возле двери при его появлении центурион и двое охранников, это вряд ли был садовник.

— Привет, — устало улыбнулся ему Пилат. Пришедший не ответил префекту, а вместо этого обнял его за плечи и даже прижал к себе.