Карусель - Розамунда Пилчер

— Нет. Вам нужно поговорить с Льюисом Фэлконом, а мне пора возвращаться…

Он настойчиво повторил:

— Пожалуйста. Я хочу поговорить с вами.

— О чем?

— Мы можем выпить.

— Дэниел…

— Пруденс, ну пожалуйста.

Я выключила фары, и мы вышли из машины. Вращающиеся двери вновь пустили нас в гостеприимный, ароматный, устланный коврами и сильно натопленный интерьер. Сегодня здесь было больше людей — вероятно, из-за плохой погоды. Они сидели группами вокруг чайных столиков, читали газеты или болтали за вязанием. В атмосфере чувствовалась послеполуденная скука. Дэниел направился к бару, но было еще слишком рано, и он был закрыт.

Он остановился перед закрытой дверью и сказал «черт подери!» так громко, что одна-две пары глаз поглядели в нашу сторону. Я смутилась. Я знала, что мы неряшливо выглядели и не соответствовали этому месту: Дэниел в его поношенных джинсах и свитере из грубой шерсти, я в старом синем пальто из бобрика, которое знавало лучшие времена, непричесанная, с волосами, растрепанными ветром.

Мне хотелось уйти.

— Я все равно не хочу сейчас пить.

— А я хочу. Пойдемте ко мне в номер.

Не дожидаясь ответа на свое предложение, он направился к широкой лестнице и начал подниматься, его длинные ноги преодолевали разом три ступеньки. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, ощущая интерес, который вызвало у публики наше поведение. Я знала, что нас подозревают в самом худшем, но меня так беспокоило поведение Дэниела и тревожила ситуация, в которой я оказалась, что мне было все равно.

Его комната находилась на втором этаже в конце длинного широкого коридора. Он вынул из кармана ключ, вошел и зажег свет. Я последовала за ним и увидела, что он снимает один из лучших номеров отеля, выходящий окнами на небольшое — всего девять лунок — поле для гольфа. Зелень и тропинки этого поля плавно спускались к небольшой роще, и мы находились так высоко на холме, что морской горизонт лежал выше самых высоких крон этой рощицы. Нынче вечером этого горизонта не было видно, но окно в номере было открыто и в него задувал ветер, колыхавший длинные занавески словно плохо натянутые паруса.

Дэниел закрыл дверь и пошел закрывать окно. Занавески прекратили свой фантастический танец. Я оглядела большую удобно обставленную комнату, в которой увидела неожиданные детали, делавшие ее больше похожей на спальню в каком-нибудь милом сельском домике, нежели в безликом отеле. Там был камин и над ним симпатичное зеркало в обрамлении из розового стекла. Кресла, обитые тканью в цветочек, стояли у огня, такой же тканью был покрыт туалетный столик. На низком столике стоял телевизор, а рядом с ним — маленький холодильник. На каминной полке даже стояли цветы, а у широкой двуспальной кровати круглая корзина со свежими фруктами.

Закрыв окно, Дэниел подошел к камину и включил электрический огонь. Бутафорские поленья немедленно замерцали. В руке у него по-прежнему был рисунок Шарлотты. Он аккуратно положил его на середину каминной полки. В зеркале отражалось его спокойное лицо.

Я смотрела на него и ждала.

— Она моя дочь, — произнес он.

За его отражением я увидела собственное: бледное лицо, руки, спрятанные глубоко в карманы пальто. Весь мой облик был искажен из-за какого-то изъяна зеркала, и я выглядела призрачной, словно утопленница.

Неожиданно слова застряли в горле. Я произнесла:

— Шарлотта, — и это прозвучало шепотом.

— Да, Шарлотта, — он отвернулся от камина и наши взгляды встретились. — Она моя дочь.

— Но почему вы это говорите?

— Она моя дочь, — повторил он.

— Ох, Дэниел.

— Знаете, много лет назад у меня был роман с ее матерью. Я не был влюблен в Аннабель, к тому же она была замужем и у нее уже был сын. Все было против нас. И все же вопреки всему это случилось. И Шарлотта появилась на свет в результате долгого жаркого лета, и все, что тогда происходило, было полным сумасшествием.

— Я знаю, — сказала я, — то есть я знаю про ваш роман с Аннабель Толливер.

— Феба рассказала вам.

— Да.

— Я так и думал, что она может рассказать вам. На самом деле, я даже был уверен, что она расскажет.

Мы уставились друг на друга. Мой разум метался туда-сюда словно перепуганный кролик и нигде не находил опоры. Я попыталась вспомнить слова Фебы. Я думаю, это Дэниел очаровал Аннабель. Дэниел всегда был очень спокоен. В этой истории не было ничего примечательного.

— Я думала… я имею в виду… я не понимала… — проговорила я.

Он спас меня от этой деликатной путаницы.

— Вы полагали, что мы просто прогуливались. Я всегда надеялся, что Феба и Чипс именно так и думали. Но, как видите, все было не так невинно.

— Вы… вы уверены, что она ваша дочь?

— Я понял это в тот самый момент, когда увидел ее сегодня днем сидящую на складном стульчике в конце дамбы. Пытающуюся закончить рисунок на холоде, под дождем. Пруденс, вы побелели как мел. Мне кажется, нам обоим надо выпить.

Я смотрела, как он идет к холодильнику. Он достал стаканы, лед, содовую воду, бутылку виски и поставил все это на комод.

— Дэниел, я не пью виски.

— У меня больше ничего нет.

Он отвинтил крышку бутылки.

— Она не похожа на вас, — сказала я.

— Она и на Аннабель не похожа. Но у меня есть фотография моей матери в таком же возрасте. Лет девять-десять. Шарлотта — копия моей матери.

— Вы знали о том, что Аннабель носит вашего ребенка?

— Она мне это сказала.

— И этого было недостаточно?

— Как оказалось, нет.

— Не понимаю.

Он закрыл дверь холодильника и стоял, облокотившись на него, со стаканами в руках.

— Пруденс, снимите пальто. Оно придает вам такой вид, словно вы зашли на секундочку. К тому же оно наверняка промокло. Вам не стоит простужаться.

Я подумала, что это совершенно неуместное наблюдение, но сделала то, что он просил: расстегнула пуговицы, сняла пальто и кинула его на спинку стула. Он протянул мне мой стакан и я подошла, чтобы взять его. Он был ледяным.

— Не понимаю, Дэниел, — повторила я.

— Чтобы это понять, нужно знать, что представляет собой Аннабель. — Он нахмурился. — Вы ни разу не встречались с ней, когда гостили у Фебы?

— Нет, наши пути никогда не пересекались. Может быть, потому, что она приезжала летом, а я обычно была в это время в Нортумберленде, у отца.

— Да, понятно.

— Вы были влюблены в нее? — мои слова звучали бесстрастно, как будто это было совершенно не важно.

— Нет, я не был в нее влюблен. Она мне даже не слишком нравилась, если вдуматься. Но в ней было что-то… притягательное, что делало бессмысленными все прочие чувства. Мне было двадцать, ей — двадцать восемь. Она была женой и матерью. И все это не имело значения.