Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска) - Николай Черкашин

Минута, выпавшая из корабельных будней. Минута, отведенная для вечности, какой торжественностью — не броской, внутренней — полна она.

Матросы выглядывали из-за обреза снимка половинками лиц, выглядывали с немой мольбой: и меня, и меня не забудь!

Погоди, фотограф, не спеши, дай каждому заглянуть в объектив — в черный глазок, через который на него смотрит будущее. Сделай побольше глубину резкости, чтобы видны были все, все, даже самые дальние… от командира до кочегара. Люди идут в небывалый поход, на войну, в Цусиму… Для кого-то этот снимок будет последний…

Фотограф был великодушен. Все триста двадцать лиц вышли на снимке четко. Вот этот кряжистый хмурый каперанг в эполетах — командир «Олега» Добротворский, по правую руку от него старший офицер капитан 2-го ранга Посохов, по левую — судовой священник, бывший певчий придворной капеллы, иеромонах Порфирий. Все остальные — безымянные. Уже никто не назовет их фамилий. У ног иеромонаха сидит в мичманском ряду молодой офицер, безусый и безбородый. Может, он — мичман Домерщиков? Или вот этот — с насмешливым взглядом? Домерщиков обязательно должен быть на снимке…

Вглядываюсь в фотографию…

Матросы в бескозырках, кондуктора в фуражках, офицеры в парадных треугольных шляпах. Смотрят с достоинством, смотрят сурово, грустно, молодцевато. Люди идут на войну.

На вопрос корреспондента «Нового времени»: «Чего вам пожелать? Победы?» — командир «Олега» капитан 1-го ранга Добротворский отрезал: «Пожелайте со славой умереть».

Уж он-то знал, что шансов на победу у кораблей с наскоро собранными и обученными командами, снаряженными кое-как для сверхдальнего, как сказали бы сейчас — глобального, перехода, гораздо меньше, чем умереть со славой. Знал это и флагман — адмирал Рожественский, называвший свою эскадру то «зверинцем балтийцев», то «Ноевым ковчегом всяких отбросов». В письмах к жене он был гораздо откровеннее, чем в реляциях императору: «Гораздо более внушает опасение Добротворский с „Олегом“, „Изумрудом“, миноносцами и отдельно гонящиеся за мною вспомогательные крейсера — „Смоленск“, „Петербург“, „Урал“ и еще какой-то. Где я соберу эту глупую свору; к чему она, неученая, может пригодиться, и ума не приложу. Думаю, что будут лишнею обузою и источником слабости».

Рожественский был недалек от истины. Умереть со славою ни Добротворскому, ни его флагману — начальнику отряда крейсеров контр-адмиралу Энквисту (он держал флаг на «Олеге») не удалось. После короткого боя с японцами Энквист повернет на юг, уведет их в Манилу, бросив эскадру на расстрел броненосцам адмирала Того. До конца жизни он будет стыдиться этого поступка, станет жить затворником и умрет, снедаемый черной меланхолией.

«Олегу» же выпадет иная судьба. Крейсер сумеет избавиться от тени, брошенной бесславным флагманом. В Первую мировую он совершит десятки боевых походов, будет ставить мины, крейсировать в Ботническом заливе, обстреливать вражеское побережье. В Гражданскую войну огнем своих орудий будет крушить береговые форты мятежников, грозить кораблям интервентов. По сути дела, «Олег» был едва ли не единственный боеспособный крейсер Балтийского флота. Погибнет он 18 июня 1919 года в районе Толбухина маяка: его атакует английский торпедный катер…

А пока все впереди. Команда «Олега» и жерла его пушек смотрят в глазок камеры либавского фотографа. Что впереди?

Абрамцево. Июнь 1984 года

Оказывается, открытия по части морских дел можно делать не только в библиотеках и архивах, но и… на даче. Переклеивали обои. Отодрал старый пласт, и с газетного листа ударил в глаза заголовок — «Рулевой с „Олега“ и „Авроры“». Осторожно выстригаю ножницами заметку и два снимка. На одном бравый матрос с лентой «Олега» на бескозырке — старший строевой унтер-офицер рулевой команды крейсера боцманмат Александр Магдалинский, на другом — он же, только спустя тридцать пять лет, запечатлен вместе с Новиковым-Прибоем среди ярославских школьников. Читаю заметку… Оказывается, в 1935 году автор «Цусимы» обратился через одну из газет к бывшим морякам, участникам русско-японской войны, с просьбой прислать свои воспоминания. На этот призыв откликнулся волжский капитан из Ярославля Александр Магдалинский. Приехал в Москву, познакомился со своим именитым однопоходником и спустя лет пять, при дружеской поддержке Новикова-Прибоя, сам написал книгу об «Олеге» — «На морском распутье».

На другой день я уже читал эту редкую книгу в своей библиотечной «кают-компании». Строк о Домерщикове я в ней не нашел, но зато мне открылись многие обстоятельства похода на Дальний Восток, боя с японскими броненосцами и жизни интернированных олежцев в Маниле, обстоятельства, которые не могли не повлиять на решение мичмана Домерщикова оставить корабль и бежать в Австралию.

В тот майский день 1905 года крейсер «Олег» едва не разделил судьбу «Пересвета».

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: «С вахты дали дудку: „Команде одеться в чистое белье“. Безотчетная, гнетущая тоска щемила грудь. Мы знали, что многим из нас не удастся больше увидеть далекую родину, за которую моряки шли отдавать жизнь.

В один час сорок пять минут пополудни на горизонте показались главные силы противника. Неприятельский флот, пересекая под острым углом наш курс, быстро шел на сближение. Силуэты японских кораблей, окрашенных в серый цвет, смутно вырисовывались на поверхности моря. Отсутствие дыма из труб указывало на слаженную, четкую работу машинных команд. Наши корабли, окрашенные в черный цвет, с желтыми трубами, служили хорошей мишенью для японских комендоров. У нас даже и окрасить как нужно не сумели.

Придя на траверз головных кораблей, японский флот повернул обратно и лег на параллельный с нами курс. Оглушительный залпы тяжелых орудий разорвали воздух. Броненосцы вступили в бой.

Один из неприятельских снарядов крупного калибра, пронизав борт, разорвался под полубаком, поблизости от шахты, ведущей в носовой патронный погреб, из которого только что была поднята тележка со снарядами. Осколками вывело из строя всех подносчиков снарядов и перебило подъемный механизм тележки, которая упала в патронный погреб. От удара при падении патроны начали взрываться. Силой взрывов повредило переборку, отделявшую патронный погреб от центрального боевого поста. В отверстие выбитых заклепок был виден разгоравшийся в патронном погребе пожар, обрекавший крейсер на гибель. Чтобы спасти корабль, надо было немедленно принять меры к тушению огня.

Не раздумывая ни минуты, я и мой товарищ — старший гальванер Курбатов — поднялись из центрального поста на палубу. Под полубаком стоял сплошной дым. С большим трудом, на ощупь, раскатали мы пожарные шланги и открыли водопроводные краны. Схватив металлические брандспойты, из которых била сильная струя забортной воды, смочили свою одежду, а потом, с направленными вниз брандспойтами, стали осторожно спускаться по ступенькам шахты к месту пожара. Дыхание перехватывал удушливый, едкий дым. Кружилась голова. Глаза слезились. От чрезмерного напряжения дрожали руки и ноги. Под сильным напором воды пламя стало быстро уменьшаться и наконец прекратилось совсем. Пожар был потушен. Опасность миновала».

Рядом с прощальным снимком, сделанным в Либаве, кладу другой, переснятый из «Летописи русско-японской войны»: «Похороны убитых на крейсере „Олег“». На юте близ кормового флага — трупы погибших, принакрытые брезентом. Два снимка, два мгновения, разнесенных по времени в восемь месяцев, почти совместились на моем столе. Грустная стереоскопия истории. Видеть сразу конец и начало — прерогатива богов и потомков…

Глава восьмая. Инженер из Бхилаи, или тот, кто делает домры

Вчера пришел первый ответ из адресного бюро Риги: Домерщиковых в столице Латвии нет… Сегодня торопливо вскрыл конверт из Одессы — ответ тот же: «не проживает». Остались еще четыре запрошенных города…

Один за другим пришли ответы из адресных бюро остальных городов. Не было Домерщикова ни в Мурманске, ни в Таллинне, ни во Владивостоке… Эта фамилия стала моей идеей-фикс. Что бы я ни просматривал — списки избирателей или «Бюллетень по обмену жилой площади», библиотечные каталоги или театральные программки, — я всюду искал эту странную, редкую фамилию. Я расспрашивал всех своих родственников и друзей — не приходилось ли им слышать или читать о каких-либо людях с фамилией Домерщиков. Я просил своих знакомых звонить мне в любое время дня и ночи, если они что-то узнают…

Я сделал запрос в Центральное адресное бюро, которое дает справки о местожительстве любого гражданина СССР. А пока листаю монографию Унбегауна «Русские фамилии»: «Домерщиков — тот, кто делает домры или играет на них». Лезу в «Музыкальную энциклопедию»:

«Домра — древнерусский струнный щипковый инструмент. Использовался в XVI—XVII веках скоморохами…»