Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— Для чего им там в приюте про все это знать? Сколько дали — все мои, я их отсидел от звонка до звонка.

— Но ведь они хотят вам помочь, дорогой Куфальт. А помогающий должен знать того, кому помогает. Так какой срок?

— Пять лет.

Чем больше раздражается Куфальт, тем мягче и приветливее становится пастор. И очередной вопрос звучит уже чуть ли не вкрадчиво:

— А как насчет гражданских прав, мой дорогой? Вы ведь не лишены гражданских прав?

— Да, не лишен.

— А что с вашими дорогими родителями? Кто по профессии ваш уважаемый батюшка?

Куфальт окончательно теряет терпение и взрывается:

— Знаете что, господин пастор, прекратите эту бодягу, или я… При чем тут мои старики?

— Дорогой Куфальт, успокойтесь, пожалуйста… Все, что делается, делается для вашего же блага. Надо знать, из какой вы среды. Нельзя же, к примеру, сына какого-нибудь рабочего рекомендовать влиятельному лицу на должность личного секретаря. Ведь это ясно, не правда ли? Так кто же ваш уважаемый батюшка?

— Он умер.

Пастор не совсем удовлетворен ответом, но почитает за лучшее отступиться.

— Так-так. Но ваша матушка, она-то ведь жива, не правда ли? Ее-то не отнял у вас злой рок?

— Господин пастор! — взрывается Куфальт и вскакивает со стула. — Попрошу зачитать мне вопросы коротко и ясно — так, как они записаны в анкете!

— Что с вами, дорогой мой юный друг? Я вас не понимаю. То есть я, конечно, чувствую — видимо, я задел ваше больное место, — вы порвали со своими близкими. Этого лучше не касаться. Но ведь ваша матушка пишет вам, не так ли, она вам все-таки пишет?

— Нет, не пишет! — орет Куфальт. — И вы это знаете совершенно точно! Вы же читаете все письма, вы же у нас тут за цензора!

— Но тогда вы должны, вы просто обязаны к ней поехать, мой юный друг! К родной матери! Тогда вас нельзя направить в приют. Вы должны ехать к матери, и она наверняка вас простит!

— Господин пастор, — ледяным тоном вдруг спрашивает Куфальт, — как обстоят дела с букетом цветов?

Пастор Цумпе ошарашен. И уже совсем другим голосом, начисто лишенным даже намека на ласковость, он спрашивает:

— С букетом цветов? С каким еще букетом?

— Вот именно — с каким?! — теперь уже открыто язвит Куфальт. — С тем самым, который вы через три недели после Рождества принесли в камеру чахоточного Зимзена. И как обстоят дела с жалобой этого самого Зимзена, которую он подал на вас председателю уголовного суда? Не попала ли она в вашу корзину для бумаг?

И Куфальт свирепо оглядывает комнату в поисках корзины, словно и теперь, спустя три месяца, жалоба все еще может в ней лежать.

Пастор потрясен.

— Успокойтесь же, мой дорогой, мой юный дpyг! Вам вредно волноваться. Вы стали жертвой заблуждения, жертвой отвратительной клеветы. Если я и принес больному заключенному букет цветов, то только для того, чтобы доставить ему радость, а вовсе не…

Задохнувшись от праведного гнева, пастор обрывает себя на полуслове.

— Вы, господин пастор, пообещали Зимзену с женой полтонны угольных брикетов и продуктовую посылку в качестве рождественского подарка его семье. На все это было получено разрешение попечительского комитета. Жена Зимзена с детьми ждали-пождали, но так ничего и не дождались. Вы изволили просто-напросто позабыть об обещанном. И когда жена Зимзена потом все же пришла к вам, вы велели сказать, что вас нет на месте. А когда она заговорила с вами на улице, вы просто отмахнулись от нее, сказав, что помочь ей нечем, денег больше нет. Вот как было дело, господин пастор, и об этом знают все заключенные и все тюремное начальство.

— Послушайте! — вне себя от бешенства кричит пастор. — Все это ложь, наветы, чистой воды клевета! Да знаете ли вы, что я могу подать на вас жалобу за оскорбление должностного лица? Жена этого Зимзена — особа сомнительного поведения, путается с кем попало, такой, как она, нечего рассчитывать на вспомоществование!

— Выходит, по-вашему, лучше уморить своих детей голодом, чем пойти на панель! А не явились ли вы к Зимзену с букетом как раз в тот день, когда он с отчаяния настрочил на вас жалобу председателю уголовного суда?

— Я пришел к нему из сострадания. А жалоба эта не имела никакого смысла, поскольку попечительский комитет существует на пожертвования частных лиц и не входит в компетенцию председателя суда!

— Оттого-то вы и мели хвостом перед Зимзеном, уговаривая его взять жалобу обратно? И этот идиот послушался! Зато я напишу за него, как только выйду отсюда, во все газеты сообщу о ваших художествах…

— Попытка — не пытка, — ехидничает пастор. — Поглядим, что получится. Я уже сорок лет пастор этого заведения и не таких, как вы, видывал… Ваша мать в состоянии вас содержать?

— Нет.

— Ваше вероисповедание?

— Пока евангелическое. Но при первой возможности переменю.

— Значит, евангелическое. Что вы умеете делать?

— Конторскую работу.

— Какую именно?

— Любую.

— Можете писать деловые письма по-испански?

— Нет.

— Так какую же конторскую работу вы умеете делать?

— Печатаю на машинке, знаю стенографию, двойную, американскую и итальянскую бухгалтерию, причем баланс всегда в ажуре. Ну и все прочее.

— Значит, испанского языка не знаете. Умеете ли обращаться с множительной техникой?

— Нет.

— А с фальцевальной?

— Нет.

— А с машинами для печатания адресов?

— Нет.

— Да, весьма скудно. Ну что ж, распишитесь вот тут.

Куфальт пробегает глазами опросный лист. Вдруг взгляд его застревает на одной строке.

— Здесь написано, что я обязуюсь выполнять устав приюта. А где он?

— Устав есть устав. И конечно, вы обязаны его выполнять.

— Но я должен знать, что я обязуюсь делать. Можно мне взглянуть на этот устав?

— У меня его нет. Дорогой мой Куфальт, для вас лично не догадались прислать мне экземпляр. Но все этот устав соблюдали, значит, и вам придется.

— Не подпишусь под тем, чего не знаю.

— Я-то думал, вы действительно хотите попасть в приют.

— Да, хочу, но сперва хочу взглянуть на устав. У вас наверняка есть экземпляр.

— У меня его нет.

— Тогда я не подпишусь.

— А я не дам вам рекомендацию.

Куфальт стоит в некоторой растерянности и напряженно глядит на пастора. Тот как ни в чем не бывало разбирает груду лежащих на столе писем.

— Надо бы побыстрее цензурировать письма, господин пастор, — наконец выпаливает Куфальт. — Свинство держать их здесь по две недели.

Но пастор даже не поднимает головы:

— Значит, вы отказываетесь подписать?

— Значит, отказываюсь, — бросает Куфальт и идет к двери.

5

В коридоре Куфальт оглядывается и видит, что в конце его, возле двери в приемник для вновь поступающих, толпятся шесть — восемь человек в вольной одежде — новенькие. Дежурит возле них старший надзиратель Петров. Этот не почешется, пока не припечет. Больше в коридоре никого нет.

Куфальт идет мимо всех конторских дверей в противоположную сторону, все дальше и дальше от входа во внутреннюю тюрьму, от Петрова, и наконец достигает лестницы, ведущей вниз. Это лестница для персонала тюрьмы, заключенным запрещено пользоваться ею, но он махнул на все рукой.

Никто не встретился ему здесь, и он спокойно спустился в подвал и остановился перед второй массивной железной дверью, ведущей в царство кастеляна. Пастор невольно навел Куфальта на мысль проверить, в каком состоянии его костюм.

Прошло пять лет с тех пор, как его посадили, он с трудом вспоминает, во что был тогда одет. Собственно, у него и было-то только что на нем: костюм, зимнее пальто, шляпа да в портфеле зубная щетка и пижама.

Значит, и белье придется покупать. Он еще и за ворота не успел выйти, а денежки уже тают, на глазах тают. И в каком виде его костюм после пяти-то лет?

Он стоит у железной двери и озабоченно смотрит в одну точку. Он уже убежден, что освобождение пришло слишком рано, ничего не готово, прежде всего он сам не готов. Вот и с приютом ничего не получилось, придется снимать комнату… Но хоть деньги выплатят здесь и сразу, хоть этого добился у директора, месяц-другой как-нибудь протянет. Даже сможет кое-что себе купить. А потом?..

Появляется надзиратель Штрелов.

— Это что такое, почему вы здесь? Где ваш надзиратель?

— Я был на приеме у директора и пастора. А теперь мне нужно к кастеляну — посмотреть, что с моими вещами. — И добавляет для ясности: — Ведь я завтра освобождаюсь.

— Может, вам, третьей категории, и ключи вручить прикажете? А мы, судя по всему, никому уже не нужны. Расхаживаете себе по всему зданию! И пока кому-нибудь из нас не проломят голову, важные господа не сообразят, что они наделали этими льготами!

Тем не менее Штрелов пропускает Куфальта в дверь, ворчит, но пропускает, запирает за ним и поднимается вверх по лестнице.