Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио - Василий Молодяков

Многословное письмо Карахана содержало и конкретные предложения, ради которых оно, надо полагать, было написано: «Договор, который должен быть заключен между нами и Японией, мне кажется, должен быть типа Рапалльского договора [Иоффе также ссылался на Рапалльский договор как на желательный образец нормализации советско-японских отношений в заключительной части письма к Гото от 7 февраля 1923 г.] <выделено мной. – В.М.> … По этому договору над всеми старыми отношениями поставлен крест. Все старое позади, а будущее обоих народов должно строиться на новых, ясных началах, которые не носили бы на себе следов прошлых обид и ненужных расчетов. Это принцип, который я мог бы назвать принципом «взаимной амнистии», и мне кажется, что правильно понятые интересы японского народа должны были бы привести к заключению именно такого договора. Из старых обязательств может быть взято лишь то, что сохранило подлинно жизненное значение для настоящих и будущих отношений обоих народов, и тут, если хотите, в первую очередь может быть признано старое решение рыболовного вопроса, который может быть даже в дальнейшем пересмотрен в еще более благоприятном для японского народа духе».

Это было приглашением к диалогу по конкретным вопросам, причем ссылка на Рапальский прецедент обозначала возможный – и желательный для Москвы – путь развития событий [Уже после Второй мировой войны оперативное решение проблем советско-германских отношений стало прецедентом, который помог нормализовать советско-японские отношения: установление дипломатических отношений СССР и ФРГ во время визита канцлера К. Аденауэра в Москву в 1955 г. без заключения всеобъемлющего мирного договора позволило премьер-министру Японии И. Хатояма совершить аналогичный шаг год спустя.]. Более того, Карахан обронил еще одну многозначительную фразу, не без оснований полагая, что она привлечет внимание адресата: «Там, где речь идет о жизненных интересах народа, а не о мертвых принципах, там два народа могли бы пойти значительно дальше, чем старые договоры с царской Россией <соглашения Мотоно-Извольского и Мотоно-Сазонова 1907-1916 гг. – В.М.>». Это неявное приглашение к сотрудничеству, если не к союзу. Ведь Гото писал Чичерину, что «объединенная сила обоих народов была бы в состоянии восполнить недостатки Версальской, Вашингтонской и прочих международных конференций». Карахан конкретизировал свою мысль, остановившись на необходимости природных ресурсов России для японской экономики и хозяйства и дав понять, что советское правительство в принципе готово «на основании принципа общности жизненных интересов» дать Японии доступ к этим ресурсам. Этим он прямо отвечал на слова Гото: «В соответствии с принципом общности интересов и условий существования я намерен способствовать получению доступа к экономическим ресурсам новой России в связи с антияпонским движением в Америке, Африке, в районе Южного моря <т.е. южной части Тихого океана. – В.М.> и в других английских колониях». Карахан снова не преминул подчеркнуть, что «другие страны» проводят враждебную Японии политику и до поры до времени не заинтересованы в сотрудничестве с СССР, поэтому не следует на них ориентироваться.

Усилия Гото и Карахана медленно, но верно делали свое дело. В заявлении 24 октября для японской печати Карахан напомнил, что советская сторона уже сделала формальное предложение о начале официальных переговоров с Японией и что ответ теперь за Токио. 18 декабря Чичерин наконец-то лично ответил Гото. Не извинившись за задержку с ответом и никак не объяснив ее, нарком начал с обычных в дипломатической переписке комплиментов в адрес «одного из самых видных государственных деятелей великой соседней с нами страны на Дальнем Востоке» и выразил надежду на то, что «Вы, г. министр, сделаете все возможное для быстрейшего возобновления наших переговоров», поскольку «при наличии доброй воли не так уж трудно уладить все спорные вопросы в отношениях между нашими странами».[106]

В коротком письме Чичерина обращают на себя внимание три момента. Во-первых, ни МИД Японии, ни министр Идзюин там вообще не упоминаются, как будто их нет, – речь идет только о «беседах нашего друга Карахана с вашими представителями». Карахан, которого Чичерин официально рекомендует Гото как преемника «нашего друга Иоффе», в Пекине уже контактировал со своим коллегой посланником Есидзава, но Гото в ответном письме Чичерину от 30 января 1924 г. сообщает, что поддерживает контакты с Караханом через своего секретаря и помощника Мори, ранее участвовавшего в переговорах с Иоффе.[107] Во-вторых, Чичерин заверяет Гото, «что наше правительство строго соблюдает принцип невмешательства в чужие внутренние дела и требует такого же отношения к себе со стороны других правительств». Это можно рассматривать как гарантию – пусть на словах – воздерживаться от ведения коммунистической пропаганды в Японии, которой так опасались противники признания Советской России.

Наконец, нарком сделал и геополитическое обобщение. «Мы ожидаем очень многого от будущих наших отношений с Японией. Мировые интересы все более обращаются к Тихому океану, и недалеко то время, когда тихоокеанские интересы займут господствующее положение в мире. Сибирь имеет многообещающее будущее, и тесное сотрудничество с Японией является основным условием развития наших дальневосточных областей». Можно усмотреть в этом полемику с европоцентристскими воззрениями Литвинова, но мысль о том, что «всемирная история переносит центр своей тяжести на Дальний Восток», была высказана Вл. Соловьевым еще в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899-1900 гг.). Трудно поверить, что такой образованный человек, как Чичерин, не читал нашумевшую книгу великого философа. Впрочем, эту мысль не раз повторяли и после Соловьева – как в России, так и за ее пределами. Гото особо подчеркнул свое согласие с выводом Чичерина: «Смею Вас заверить, что я всецело присоединяюсь к Вашим замечательным мыслям о мировой политике; особенно полно совпадает с моими теперешними представлениями Ваше замечание о том, что развитие мировой политики все более и более приковывает внимание всего мира к Тихоокеанской области и что всеобщий мир связан теснейшим образом с миром в Восточной Азии. Поскольку взаимные отношения между Японией и Россией обладают в этом отношении крупным значением, я убежден в том, что государственные деятели обеих стран нравственно обязаны работать над скорейшим восстановлением дружественных отношений между ними».

Жернова истории мелют медленно, но официальные советско-японские переговоры между Караханом и Есидзава все-таки начались 14 мая 1924 г. в Пекине и завершились 20 января 1925 г. – после семидесяти семи нелегких встреч – подписанием Конвенции об основных принципах взаимоотношений между странами.[108] Заключение конвенции вызвало волну оптимизма, в том числе в японской прессе, которая немедленно отозвалась тревожными нотами в выступлениях и заявлениях политиков, дипломатов и журналистов атлантистских держав. Во вполне обычной нормализации отношений между странами-соседями они увидели чуть ли не создание блока, которого давно страшились. Новый министр иностранных дел атлантист Сидэхара (за время переговоров в Японии снова сменился кабинет) поспешил всех успокоить: ни о каком союзе не может быть и речи.

Некоторые основания для беспокойства у Сидэхара были. В мае 1925 г. японская миссия в Китае окольным путем получила запись доклада В.Л. Коппа, назначенного полпредом в Токио, с которым тот якобы выступил 17 апреля 1925 г. на заседании «Политбюро Харбинского губкома» <sic! – B.M.>, следуя к новому месту службы. Аутентичность этого документа, сохранившегося в японских архивах в двух машинописных вариантах (оба с огромным количеством опечаток и без каких-либо служебных отметок), вызывает сомнения. Возможно, он – как многие фальшивки тех лет, вроде «письма Зиновьева», – происходит из эмигрантских кругов, стремившихся любой ценой предотвратить нормализацию отношений «красной России» с другими странами. Если верить записи, Копп сказал, что договор с Японией – всего лишь «предверие дружбы с Америкой» и что «по достижению благоприятного положения с Америкой он будет представлять для нас мифический лоскуток бумаги, дающий возможность легального существования руководящего органа авангарда международной революции». Однако, отметил он, текущую политическую работу внутри страны Коминтерн оставляет местным социалистам, «оказывая им лишь моральную поддержку в устранении некоторых дефектов, допущенных японскими рабочими в организационном строительстве, и то в крайнем случае» [Русский текст из Архива МИД Японии (см. примечание 13 к этой главе).]. С одной стороны, сказанное вполне соответствует атлантистской ориентации Коппа. С другой, явно противоречит линии «группы Литвинова» на невмешательство советских дипломатов во внутренние дела других стран, от чего, напомню, вовсе не отказывались их оппоненты Чичерин и Карахан. В опубликованных документах политбюро и Коминтерна никаких отголосков этой истории нет, так что «доклад Коппа», возможно, не более достоверен, чем «дневники Литвинова». Однако активная разведывательная работа, проводившаяся все эти годы под «крышей» советского полпредства в Токио, – бесспорный факт.