Пленница кукольного дома - Надежда Зорина

В таком случае, он тоже преступник, как и я. Он не пойдет в милицию, бояться мне нечего.

Он может и не ходить, послать пленку и свои доказательства по почте. Интересно, какие именно доказательства? Не заснял же он на пленку то, как я…

Нож! Орудие убийства! Нож с ручкой под слоновую кость с моими отпечатками пальцев — вот какое у него доказательство. Может быть, я, когда… все совершила, вернулась к нему в машину и рассказала, а в руке у меня был нож…

Нож я помню! Да-да, теперь я вспомнила его отчетливо — столовый Маринин нож с ручкой под слоновую кость. Я держала его вчера, сжимала в руке… Я помню ощущение: сначала ручка была холодной, но очень быстро нагрелась.

Я только не помню, как он в руке моей оказался. Пошла на кухню, взяла нож… Так, что ли?

Нет, ничего не получится! Надо начать сначала.

Мы с тем парнем подъехали к дому Марины… Я, правда, совершенно такого не помню, но примем за факт, что подъехали. В руке у меня была бутылка коньяка «Арарат». Я поднялась на Маринин этаж, открыла своим ключом дверь. Или позвонила, и открыла мне Марина. А дальше? Наверное, разговаривали. «Здравствуй, Маришка, давно не виделись, как у тебя дела?» — «Привет, привет, куда ты пропала, я звонила, звонила, начала беспокоиться, дома тебя тоже застать не могла, ну проходи, проходи, что там у тебя, коньяк?» — «Коньяк, надо вспрыснуть событие, мальчик здоров?» — «Да, все хорошо, но пока он в роддоме, заходи, чего же ты на пороге, вешай пиджак. Рюмки, пепельница, ты, как всегда, апельсином?» — «Ты же знаешь мои привычки, сиди, я сама схожу на кухню, принесу нож, чтобы почистить». — «Возьми тот, большой, с ручкой из слоновьей кости, он самый острый и крепкий, им можно резать не то что апельсинную кожу, им, знаешь ли, вполне человека можно зарезать, он над раковиной, в сушке, нашла?» — «Нашла, спасибо, а ты уже разлила?» — «Чего же тянуть?» — «Правильно, тянуть нечего, я для того и приехала, ну, за тебя?»

Холодная ручка ножа нагрелась. В какой момент? Наверное, после второго тоста — за малыша.

Стоп. Почему Марина оказалась в спальне, если мы пили коньяк в большой комнате?

Очевидно, все было не так.

Мы выпили за малыша. Марина вышла за чем-то в спальню, а я — за ней. Сжимая ручку ножа под слоновую кость. Возле кровати она обернулась и удивилась, зачем я с ножом. И тогда я ее…

Нет, этого быть не может! Так убить я ее не могла. Начнем снова.

Мы, наверное, поссорились. Пили коньяк, а потом поссорились. Я хотела ударить ее, как тогда, в тот день, когда вызвала «Скорую»… Марина бросилась в спальню, там я ее и настигла, сжимая ручку ножа под слоно…

Ничего этого я не помню! Попробуем еще раз.

Я приехала к Марине — одна или вместе с тем парнем. Повесила пиджак от костюма в прихожей. Мы с сестрой пили коньяк — вдвоем, рюмок ведь только две. Кстати, а парень-то куда делся? Ладно, про него потом подумаю. Я закусывала апельсином и дымила, как паровоз. А потом? Что было потом?

Потом я ее зарезала.

Мне нужен толчок, чтобы вспомнить. Купить бутылку «Арарата», в том баре, в котором я была вчера? Выпить немного, взять такси и поехать к Марине? Расположиться за столиком в гостиной, почистить апельсин…

Не выйдет! Нет ножа с ручкой под слоновую кость, он стал уликой против меня и находится в надежных руках шантажиста.

Вчерашний бар располагался недалеко от моего дома. По-моему, это был «Альбатрос». Нож стал уликой, но бар-то никуда не делся, и коньяк мне сейчас совсем не помешает. Поставить машину на платную стоянку — и вперед, восстанавливать события…

* * *

В баре я просидела до самого вечера, но выпила немного, даже почти не опьянела. Я мучительно пыталась вспомнить. Телефон, чтобы не мешал, отключила. Впрочем, я не потому его отключила — я надеялась, глупо, нелогично надеялась, что вчерашний мой исповедник, сегодняшний шантажист, не дозвонившись, явится в бар. Вряд ли, конечно, он стал бы так рисковать, но я все равно надеялась.

Вспомнить мне ничего не удалось. Исповедник мой, естественно, не пришел. Ждать было больше нечего. Как и вчера, прихватив с собой бутылку коньяка, я расплатилась и вышла из бара.

Странное дело, меня совершенно не мучили угрызения совести. Может, потому, что я не помнила, как все произошло? Маришкину смерть я так и не смогла осознать.

Домой пошла пешком. Хватит с меня на сегодня аварий! С машиной на стоянке ничего до завтра не сделается.

До завтра… Я, наверное, все же опьянела, если так думаю. Или нет, не опьянела заново, а продолжаю пребывать в чадном состоянии недельного пьянства: как легко, как просто, как ни к чему не обязывающе выговорилось у меня это «до завтра». Будто есть у меня оно, завтра. Будто завтра я смогу свободно распоряжаться своими передвижениями и временем. Завтра, а может, уже и сегодня, я буду давать показания по делу об убийстве…

Недостоверные показания: я так и не смогла вспомнить, так и не смогла восстановить события. Мне придется убийство выдумать.

Скамейку возле подъезда обсели соседки пенсионного возраста. На меня они уставились с необыкновенным любопытством. Неужели уже знают?

— Здравствуйте, — я слегка притормозила.

Вот сейчас кто-нибудь из них скажет: а к вам приходили из милиции.

— Здравствуйте. — Покивали соседки значительно, но ничего не сказали. Или мне только показалось, что значительно?

В прихожей разрывался телефон. Я его услышала, как только вышла из лифта. И отчего-то испугалась и хотела заскочить назад в лифт, но он уже уехал.

Пока возилась с замками, телефон все звонил и звонил. Я смутно надеялась, что не успею взять трубку. Успела. Взяла. Да ведь могла же не брать!

— Натанечка, деточка…

Этот расчлененный горем голос я не узнала бы никогда — при других обстоятельствах. Он не мог, не имел права принадлежать моей матери. Да как же она уже узнала?

— Мариша…

— Мама, что случилось?

И мой голос, расчлененный бесчувствием, она не узнала бы никогда — при других обстоятельствах. Но сейчас ей было не до того.

— Мариша… Я пришла ее навестить… Маришу уби-или!

— Убили? — переспросил мой преступный голос. Блузка прилипла к спине, как тогда, в парке, и стало ужасно холодно.

— Убили! Девочку мою убили! Я пришла ее навестить… а Мариша…

Бросить бы трубку. Зачем я вообще ее подняла? Бросить трубку, забраться в постель, голову под подушку. Я не могу ее слышать! Не могу, не могу! Зачем я трубку взяла? Меня могло не оказаться дома!

— Наташенька… Ее убили… Маришу убили…

Пусть она замолчит. Пусть замолчит! Это обман, она не может так убиваться. Она никогда никого не любила, кроме своего мужа. Я ей не верю!

— Мама!

— Наташенька! Ее убили!

— Мама, ты где? Я к тебе сейчас приеду. Ты дома? Или…

— Дома, я уже дома. Наташенька! Приезжай! Приезжай скорее! Я не… Маришу убили!

Я бросила трубку и выскочила из квартиры. Нажала на кнопку лифта. Куда я еду? Зачем? Как я стану с ней разговаривать? Приду, мы обнимемся, сядем на диван… Как и чем я смогу ее утешить? Я и обнять-то ее не смогу — не имею я права ее обнять! И язык мой не выговорит слова утешения…

Приехал лифт, я спустилась вниз, прошла мимо бабусек. И только тут сообразила: стоянка, где осталась моя машина, недалеко, но сесть за руль я сейчас точно не смогу, нечего и думать. Устроилась в соседнем дворе на скамейке, вызвала такси.

Ждать пришлось минут десять. Подъехала синяя «шестерка». Когда забиралась в салон, ни к месту подумала, что поездка в такси, возможно, поможет мне вспомнить хоть что-нибудь из вчерашнего. И уцепилась за эту мысль и всю дорогу усердно вспоминала, и только потом, у двери квартиры мамы и отчима, поняла почему: я изо всех сил старалась не думать о предстоящем с матерью разговоре.

Открыл мне отчим и молча, едва кивнув в знак приветствия, пропустил в комнату. Мама лежала на диване, прикрытая пледом, и, казалось, спала. Я подошла ближе, нагнулась над ней: да, действительно спит. Когда же она успела успокоиться и уснуть? Или он дал ей снотворного? Почему тогда ничего мне не сказал? Я ведь могла ее случайно разбудить.

Я выключила свет и тихонько вышла. Дверь в другую комнату была открыта. Отчим сидел за компьютером и набирал какой-то текст. Насчет его душевных качеств я никогда не заблуждалась, но такая черствость меня поразила.

— Мама спит. — Я не знала, что ему сказать. Мне вообще разговаривать с ним не хотелось.

— Садись, — бросил он, не отрываясь от работы. — Значит, пустырник уже подействовал. Можешь и себе накапать. На кухне, в шкафу, возьми, если надо.

— Нет, не надо!

Сволочь! Какая же сволочь! Как могла мать в такого вот влюбиться?

А компьютер-то новый. Раньше у него был другой, обычный «Пентиум» «трешка».

Компьютер… О чем я думаю? Сама я бесчувственная сволочь! Отчим, по крайней мере, никого не убивал. Ну да, нас с Маришкой он никогда не любил, считал только помехой их с мамой счастью и покою. Впрочем, так, вероятно, и мама считала. С тех пор как появился отчим, нами она совершенно перестала интересоваться, а Марине тогда, между прочим, только-только тринадцать исполнилось.