Краткий курс сталинизма - Бореев Юрий

Стражник нехотя пояснил:

— От Гитлера спасаем...

И пошел конвоир, винтовка наперевес, в одну сторону, а солдат, винтовка за спиной, поспешил в другую. Он настиг свою шеренгу и стал ладиться в ногу. Наконец, зашагал вместе со всеми тяжелым, неспешным шагом, рассчитанным на долгую дорогу и нескорый привал.

А колонна заключенных все шла и шла мимо двигающейся к фронту дивизии. И пар стоял над людскими потоками. И казалось, что два состава бесконечно идут один мимо другого. Снег заглушил и почти поглотит звуки мерного шага солдатских сапог и нестройный топот арестантов. И вдруг из глубины колонны военных: ломкий и звенящий от мороза голос затянул:

― Вставай, страна огромная!

Голос сразу же захлебнулся: то ли от порыва ветра, то ли от тишины, то ли от ощущения бескрайности расстояния, которое ему предстояло охватить. Но бойцы не дали угаснуть песне, где-то в головных шеренгах Повторили строку и повели песню дальше:

Вставай на смертный бой,

Заключенные во встречной колонне встрепенулись, так, будто бы этот призыв относился и к ним.

А дивизия уже подхватила: С фашистской силой черною, С проклятою ордой... Пусть ярость благородная Вскипает, как волна...

Тут некоторые из заключенных робко, как бы стесняясь, подхватили песню. На смельчаков, дивясь, стали оглядываться другие заключенные. Но уже вся колона зажила каким-то иным ритмом, чуть-чуть отогрелась изнутри и поверила в песню:

Не смеют крылья черные Над Родиной летать, Поля ее просторные, Не смеет враг топтать.

Плечи заключенных разогнулись, глаза у многих увлажнились, а у иных, напротив, обрели неестественно сухой огненный блеск. И вот уже и эта колонна пошла с песней. Мощный хор огласил степь. Это солдаты и арестанты выдохнули из себя слова:

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна. И-дет вой-на народная Свя-щен-ная вой-на.

Заключенные взяли ногу. Пошла чеканить шаг разномастная обувка: ботинки, валенки, полуботинки, сапоги, калоши, даже туфли модельные.

Дадим отпор губителям Всех пламенных идей.

Тут некоторые конвоиры как бы опамятовались и стали кричать на заключенных, а некоторые даже грозить. Мол, кончай петь, не арестантское это дело. А один молодой и особо внимательный к службе стражник совсем было замахнулся прикладом:

― Неча советские песни поганить!

Но потом он постеснялся справлять свою суровую работу на глазах у солдат. У песни был такой могучий голос и такой всепокоряющий ритм, что вот уже и сами конвоиры пошли торжественно, винтовки наперевес, как на параде, некоторые даже подхватили песню. Ноги рубят и отсчитывают такт. На мгновение металлический гул двух встречных составов снова врывается в песню, но она перекрывает все шумы. Два встречных людских потока, охваченные одним порывом, на едином дыхании поют. И теперь уже поют совершенно все: и даже те конвоиры, которые только что кричали на заключенных и хотели загасить песню, поют вместе со всеми:

Идет война народная, Священная война.

В обе стороны степи идет песня, и один ее вал накатывается на другой, сшибается, плещется. И когда в одну сторону плывет еще припев, в другую уже взлетает новая строка.

И люди смотрят за край степи восторженными глазами. Они поют. И это уже не походный марш, а хорал, сотрясающий землю. Звуки уходят в самое небо, отражаются от него, как от свода, и снова падают на заснеженную землю. И посчастливели омытые музыкой, исступленные лица солдат, заключенных и конвоиров. Рты отверсты. Лица вдохновенно искажены поющими ртами. И с яростным фанатизмом, вкладывая всю страсть, как будто от судьбы этой песни зависит судьба мира, поют о священной народной войне. И кажется, что теперь уже нет на земле такой силы, которая могла бы заглушить эту песню или противостоять этим людям. И вот уже разминулись два бесконечных потока и пошли, не оглядываясь, в обе стороны степи, унося на плечах разные судьбы, но одну и ту же песню. И до самого горизонта то замирая, то вспыхивая, приглушаясь далью, звенело

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война.

ЧУВСТВО ЮМОРА

В 43-м году на совещании в Ставке, прогуливаясь по комнате, Сталин обратился к Еременко: «А вы, товарищ Еременко, все еще на свободе?» Еременко вернулся домой напуганный, расстроенный, попрощался с женой, приготовился к аресту. Однако прошел день, два, неделя ― его никто не трогает.

В начале 44-го года на совещании история повторилась, и Еременко решил: ну все, я погиб. Однако опять все обошлось. В конце того же года его вновь вызвали в Ставку. Еременко ехать боялся: попадется на глаза Сталину, а тот вспомнит свои слова... Однако ехать надо. Во время совещания Сталин подходит к нему и снова говорит: «Понять не могу, почему вас до сих не арестовали». И в этот раз все обошлось. Эпизод повторился и в начале 45-го года. А после войны на банкете в честь победы Сталин сказал: «В самые трудные дни войны мы не теряли оптимизма и чувства юмора. Не правда ли, товарищ Еременко?»

ГОПАК НИКИТЫ

Вечером 6 ноября на даче у Сталина был устроен праздничный ужин в ознаменование годовщины Октября. Во время застолья Сталину принесли депешу, он прочитал ее и громко объявил: «Киев взят!» Потом приказал: «Пляши, Никита! Пляши!» ― и не успокоился, пока Хрущев действительно не пошел в пляс.

БЛАГОДЕТЕЛЬ НАРОДОВ

В середине 40-х годов Сталин произвел насильственное переселение чечено-ингушей и ауховцев. Огромное количество их погибло в пути. Особенно много умерло молодых женщин. Везли этих людей в товарных вагонах, в каких перевозят скот. На остановках охрана никого не выпускала из вагонов. Туалетов в товарных вагонах нет, и горянки погибали от уремии: они не могли мочиться при мужчинах.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ АРЕСТ ЕЩЕ ОДНОГО НАРОДА

Даниялов стал партийным руководителем Дагестана в конце 30-х годов и пробыл в этой должности до 68-го года (30 лет! Да еще каких!). В 70 г. он с вершин власти, «отступив на заранее подготовленные позиции» в науку, перешел на работу в Институт востоковедения и защищал докторскую диссертацию о социалистическом строительстве в Дагестане, Ее не утверждали, так многие дагестанские ученые и деятели культуры опротестовывали эту работу, помня о старых грехах Даниялова, проводившего в жизнь жестокую сталинскую политику репрессий. Никто из этих людей не догадывался, что при всем том Даниялов ― благодетель и даже спаситель своего народа.

В конце войны, когда калмыки, кабардино-балкарцы, чечены были уже выселены и вымирали от холода, голода и тоски по родине в Сибири и Казахстане, Сталин отдал приказ выселить народы Дагестана. Даниялов получил предписание содействовать этой акции и был, видимо, единственным человеком, который во всем народе знал о предстоящей трагедии. От Махачкалы до Дербента на 200―300 километров стояли пустые товарные вагоны, подготовленные к операции переселения.