Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Ваксберг Аркадий Иосифович

— Очень, очень интересно, Константин Семенович! — обрадовался Сергеев. — Крайне важно все это для нас. Спасибо.

— Ну, что меня благодарить. Сам понимаю, как важна любая деталь в таком деле. Готов помочь, чем могу, и дальше.

— Вы и так нам здорово помогли! — отозвался Сергеев. — Еще раз спасибо.

Локшин ушел. Друзья остались вдвоем.

— Странное все-таки у меня состояние, — признался Олег Николаевич. — Вот, понимаешь, радуюсь каждому сообщению, с. интересом выслушиваю и проверяю его, а уверенности в том, что поиски закончатся успехом… нет у меня такой уверенности.

— Ага! Снова смятение русского интеллигента двадцатого столетия. — Денисов смял папиросу, втиснул окурок в пепельницу. — Я понимаю, куда было бы веселее, приноси нам каждый день поисков хотя бы незначительные находки. Тогда видели бы хоть маленький, да результат. А так получается — впустую работаем. Вот и…

— Ты, наверное, прав, — признался Сергеев. — Что поделаешь, такой характер. Меня еще в детстве, бывало, мать ругала: «Все тебя нетерпежка одолевает». Каюсь, грешен.

— Ну, я тебя агитировать не буду, примеры из истории науки приводить тоже не стану, думаю, знаешь не хуже меня.

Сергеев рассмеялся.

— Да ты, кажется, и в самом деле опять усомнился в моей «благонадежности». Ишь, как нахмурился. Брось! Я ведь с тобой просто настроением поделился. А ты сразу выводы…

Теперь улыбнулся Денисов.

— С детства такой. Бывало, мать бранилась: «Экой ты, прости господи, скоропалительный…» Ладно.

Обменялись мнениями, вспомнили о детстве. Теперь — не хочешь ли прогуляться? У меня что-то голова трещит от всех этих звонков и заседаний. Пойдем побродим часок…

Август и сентябрь — лучшее время года в Калининграде. Дожди в эту пору редки, дни стоят не жаркие, но в меру теплые, тихие, высокое небо синеет над головой, безмолвны бесчисленные городские парки и скверы, иссиня-зелена вода во рвах возле порта, в озерах и бассейнах, там и тут разбросанных по городу. Хорошо!

Денисов и Сергеев брели по улице Дмитрия Донского, сплошь заросшей зеленью. И говорили все о том же.

— Вот что непонятно: почему из Киева так отвечают? — задумчиво сказал Сергеев.

— Пожалуй, в этом нет ничего удивительного. Руденко могла замести следы. Не думаю, чтобы ее вывезли в Германию насильно.

— В общем, дело интересное. Едем? — как в прошлый раз, спросил Сергеев.

— К сожалению, тебе придется ехать одному. У меня обстановка складывается так, что не могу отлучиться. Есть другие дела.

2

Они сидели в тесной комнатушке, перегороженной ширмой, за низким столиком, похожим на ломберный. Беседа поначалу не ладилась.

— Вот все, что у меня осталось к концу жизни, — горько сказала Руденко, обводя глазами свое жилище. — А было…

Ангелина Павловна тут же спохватилась и умолкла.

Молчал и Сергеев. Он мучительно думал об одном: как сделать, чтобы эта женщина, столько пережившая и перевидевшая, совершившая на своем долгом веку, наверное, немало ошибок и разучившаяся доверять людям, поверила ему, увидела бы в нем человека, пришедшего за помощью.

Машинально он взял со столика небольшую книжку и полистал ее. Это был Ренан. Книга оказалась на французском языке, мало знакомом Сергееву. Он хотел было положить ее обратно, как вдруг одна фраза, аккуратно подчеркнутая синим карандашом, привлекла его внимание. Олег Николаевич вслух, слегка спотыкаясь на некоторых словах, перевел:

— «Всем, терпящим крушение в море бесконечности, — снисхождение…»

— Что вы сказали? — вдруг переспросила Руденко, очнувшись от своих размышлений.

— Я просто перевел эту фразу, — и Сергеев повторил только что прочитанное.

— Вы… вы нарочно? — срывающимся от волнения голосом спросила женщина.

— Простите… я вас не понял. Я просто прочитал вслух то, что подчеркнуто здесь, — растерянно ответил Сергеев.

И тогда Руденко вдруг заплакала. Она плакала тихо, скупо роняя слезы, не всхлипывая и не вытирая лица. Олег Николаевич не стал ее успокаивать. Что тут скажешь? Так прошло несколько тягостных минут.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Наконец Ангелина Павловна решительно встала, порылась в чемодане и достала толстую тетрадь.

— Теперь уже все равно, — тихо промолвила она. — Прочтите это.

Первое, что увидел Олег Николаевич на обложке тетради, были все те же слова Ренана, только переведенные на русский язык.

Сергеев возвратился домой через три дня.

— Без тебя пришли некоторые бумаги, связанные с Руденко: анкеты, следственное дело и кое-что другое, — сообщил Денисов. — А ты не зря съездил?

— Нет, не зря. Правда, о комнате… Впрочем, прочти сам. Остальное расскажу.

Когда это началось? Трудно сказать. Во всяком случае, не в тот день, когда Ангелина Павловна пошла к немцам работать. Возможно, истоки всего этого относятся к той поре, когда она, еще будучи в аспирантуре, вместе с другими националистами в 1926 году подписала проникнутую злобой и ожесточением декларацию по поводу ареста одного антисоветски настроенного профессора. А может быть, это началось раньше, в Киевском археологическом институте? Там она подпала под влияние группы украинских националистов. А возможно, еще в 1917 году, когда советская власть национализировала имущество ее мужа? Скорее всего это был постепенный процесс, и все те факты, о которых говорилось выше, сыграли свою роль. Так или иначе, когда началась война, Руденко уже безо всякого содрогания думала о фашистах.

Занятия в учебных заведениях прекратились, началась эвакуация на восток, в глубь страны. Но Руденко ехать отказалась. Не потому, что она думала бороться в подполье. Не потому, что считала себя нужной людям именно здесь. Нет, причины были иными. Конечно, нельзя сказать, чтобы Руденко питала к гитлеровцам симпатию и доверие. Ангелине Павловне причиняла боль каждая бомба, обрушенная на улицы и площади родного Киева, пугала мысль об еще больших несчастьях. Но она повторяла себе: «Война есть война. Направлена она не против народа, а против определенного государственного строя, и поэтому немцы — народ культурный, народ, из среды которого вышли в свое время величайшие мыслители, — не могут оказаться палачами по отношению к простым людям и не будут варварами, когда дело коснется сокровищ культуры. Очевидно, как только советские войска — Руденко теперь даже мысленно не называла их «наши» — отойдут, весь этот ужас прекратится. А когда замолкнут пушки — заговорит искусство».

«Культура, наука, искусство — это солнце, которое светит для всех одинаково и не теряет при этом своего блеска, не тускнеет. Это — как родник свежей воды, утоляющий жажду всякого, кто припадет к нему: больного и здорового, умного и глупого, доброго и злого; воды его не иссякают и не мутнеют; это — врач, исцеляющий каждого, кто к нему обращается, — друга и недруга», — записывала она в тетрадь свои размышления.

А раз так — значит, можно не уезжать. Зачем бросать Киев, обжитые места, квартиру, обставленную дорогой мебелью, библиотеку, собранную с такой любовью и тщательностью? Зачем?

В августе 1941 года, незадолго до оккупации, Ангелину Павловну вызвали в городское управление по делам искусств и поручили организовать выставку «Военное прошлое нашей Родины». Ангелина Павловна даже обрадовалась — любая деятельность отвлекала ее от мрачных и путаных мыслей, приносила успокоение. Три недели она собирала по музеям и хранилищам картины, гравюры, лубки, скульптуры. Наконец выставка была готова.

Утром восемнадцатого сентября 1941 года в здании Музея украинского искусства на улице Кирова собрались экскурсоводы, чтобы изучить экспозицию выставки и подготовиться к объяснениям, а днем, когда они вышли из помещения, оказалось, что перейти через главную магистраль Киева — Крещатик — невозможно: части Красной Армии начали вынужденный отход. Бой разгорался на городских улицах. Только через несколько часов Руденко смогла добраться к себе домой, в Михайловский переулок.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})