Реальность сердца - Татьяна Апраксина

— Господин герцог зовет, пойдем, — молодой человек смерил его взглядом. Строгое сосредоточенное лицо, непроницаемая маска. От этого стало еще паршивее, чем раньше. Гагатовые, застывшие глаза смотрели не на приятеля, внутрь себя, словно искали что-то важное — и не могли найти. — Возьми арбалет… Дядю Саннио даже не сразу узнал — глухой шлем закрывал лицо, из-под плаща и котты проблескивала кольчуга. На поясе меч в старинных ножнах, какие племянник видел только на гобеленах, да и сам герцог Эллонский словно сошел с тех гобеленов — статный рыцарь древних времен, грозный и властный.

Паломники жидкой струйкой тянулись из ворот. Шедшую навстречу компанию никто, кажется, не замечал и с трех шагов. Саннио смотрел на тихих, просветленных людей и гадал, что им открылось там, наверху. Может быть, и вправду где-то там, в самом конце каменного лабиринта есть нечто большее, чем бесконечные пустые коридоры, пещеры с ручейками и темнота? Странное дело, в церкви он не раз чувствовал, что его слышат, что где-то выше, но совсем близко, только потянись, есть Сотворившие. Тепло, ощущение мимолетного, но ласкового взгляда, внимания и даже поддержки — но Нерукотворный Храм, верховная святыня для омнианцев и ноэллианцев, казался средоточием глухой равнодушной пустоты. Никого здесь не было, ни Сотворивших, ни Противостоящего, только тишина, которую не разбивали и звуки шагов. Все семеро шли молча, держались поближе друг к другу. Кажется, Храм угнетал и брата Жана. Дорога казалась бесконечной. Чувство времени, так редко подводившее Саннио, здесь отказало начисто, и досадным казалось, что нельзя взять с собой огандские механические часы, пусть они и здоровенные, и нести их неудобно. Потом он подумал, что именно такой жизни для всех хотел герцог Скоринг, и передернулся. Всего-то не самое главное из чудес, а уже неприятно. Может быть, мастера придумают не слишком большие часы? Впрочем, об этом уже нет смысла думать — божество бывшего регента приказало долго жить трудами Керо. Интересно было бы взглянуть на герцога, который об этом узнает…

— Вот мы и пришли, — разбил тяжелую тишину герцог Гоэллон, кивая на вход в очередную пещеру. В отличие от прочих, этот был прикрыт дверями; приглядевшись, Алессандр понял, что створки сделаны — вырезаны? выплавлены? — все из того же черного камня, сплетенного в плотную ажурную решетку. — Дальше вы не пойдете. Ждите здесь, и если вместо меня выйдет что-то не то — бейте. Решетка колыхнулась и вернулась на место, отсекая застывшую безмолвно шестерку от герцога Гоэллона. У Саннио язык прилип к небу, он не мог и пошевелиться, только стискивал ложе арбалета. Тяжелый предмет оттягивал руку, норовил выскользнуть из вспотевшей ладони. Альдинг молча опустил руку на плечо товарищу и вновь застыл — черная статуя на фоне черного камня. Замерли даже непоседливая Ханна и Араон, для которого, как раньше думал Саннио, пять минут в одной позе могут считаться пыткой. Тихо было за решеткой, слишком уж тихо — или стоявшие оглохли, оглохли и ослепли, все, одновременно, и взгляд впивался в переплетение каменных струй, в котором виделись то листья, то силуэты людей, то потусторонние пейзажи, похожие на те, что являлись порой во сне…

Потом через просветы в решетке вдруг начал сочиться серебряный свет, поначалу тусклый, но разгоравшийся все ярче и ярче. Саннио, если верить всем преданьям — дитя первого племени, едва ли не потомок Противостоящего, которого по справедливости нужно было бы называть Сотворившим, никогда не думал, что может так — истово, до слепоты, — ненавидеть серебро. Металл его предков, металл его родового герба. Серебро того, чужого, который сейчас оказался напротив герцога Гоэллона. Голос — нет, едва ли не пение, гулкий баритон, от которого содрогнулись стены, пронизывающий насквозь, резонирующий с каждой косточкой в теле; но слов не разобрать, да и не нужны они — это приказ и зов, и напоминание о долге, но куда больше — о вине, непрощаемом преступлении. Знакомый уже зов, услышанный почти год назад на поляне с убитыми собаками. Вот чем питался тот, кто пытался заставить всех чувствовать вину перед собой, и одного этого было достаточно, чтобы ненавидеть… а Противостоящий не говорил — пел о том, что он исток и начало всему, и ничего не было бы без него, и все должны склониться перед ним. Говорил так, что каменный свод опустился на плечи, и нужно было выстоять, удержать спину прямой…

— Я у тебя — никогда — ничего — не просил! — голос Руи, полный ярости и гнева. Потом — серебристые и алые сполохи, яркие вспышки пламени, но тишина, тишина!..

Саннио рванулся вперед; две руки одновременно вцепились ему в плечи, Альдинга и брата Жана, остановили, не дав прорваться туда, за проклятую решетку, а мгновения казались вечностью, а пламя все билось, и когда оно наконец потухло, юноше показалось — все кончено, сладкоголосый победил. Шевельнулись каменные створки, выпуская наружу существо, облеченное в серебряный свет и алое пламя, словно сошедшее с храмовых фресок — и Саннио стряхнул ладони друзей, поднял арбалет, уже взведенный, когда только успел, руки сработали сами… Альдинг метнулся влево, перекрывая траекторию выстрела, но — не успел, опоздал на тысячную долю мгновения. Стрела сорвалась в полет.

— Нет!.. — крик Литто сорвался с губ на ту же долю мгновения позже. Фигура, отброшенная выстрелом к дверям, упала навзничь, прижимая ладонь к правому боку, и черный камень впитал и пламя, и свет.

— Благодарю, любезный мой племянник… — Юноша выронил арбалет, ринулся вперед, упал на колени, разбивая их о камень, протянул руку. — Нет уж, не мешайте мне! Герцог Гоэллон прикрыл глаза, губы зашевелились в безмолвной молитве, и Саннио пришлось раскинуть руки, не пуская остальных, не позволяя — помешать, перебить, не дать закончить то, что прервалось по его же вине… Бледнее мела лицо, и алая кровь, струящаяся по пробитой кольчуге, и — из вспоротого запястья беспомощно откинутой правой руки. Арбалетная стрела вошла глубоко, едва ли не на ладонь, оставляя жизни лишь считанные минуты. Саннио даже не успел вымолвить: «Простите!» — поздно было: короткий оборванный выдох, и струйка крови в углу рта, и тишина, тишина, тишина…

8. Окрестности Собры — Церковные земли — Собра

Еще недавно Клариссе казалось, что уже никогда не придется скакать так быстро — обгонять попутный ветер, прятать лицо под плотным шелковым шарфом от пыли, которую вздымали копыта ехавшего на корпус впереди гвардейца. Думалось, что осталось все в прошлом, в бурной и затянувшейся молодости, что закончилась куда лучше, чем могла мечтать женщина, уничтожившая на корню большое, отлично подготовленное наступление тамерской армии в Междуречье. Впрочем, не прошло и двух лет, как та же армия заявилась в Къелу, но тут уж вины бывшей куртизанки не было. Мелькали деревья, ровно вздымались бока агайрца, через шарф и вуаль в глаза все равно попадала пыль, а, может, резало их после двух бессонных ночей — Кларисса не могла сказать, какая была легче: та, что она провела в беседе с герцогом Скорингом или у ложа раненого Фиора. Обе стоили друг друга, но первая не оправдывала допущенной промашки, а вторая не могла искупить ее последствий. Ох уж эта Фелида — ну кто бы мог подумать? Да кто угодно мог бы, и она, взявшаяся опекать скорийку, должна была — первой; но именно Кларисса и просчиталась. Не поняла, насколько та боится своего родственника. Фелида казалась такой сильной, словно отлитой из меди, а мягкость манер — плод строгого воспитания, — не могла обмануть проницательный взгляд. Взгляд оказался недостаточно проницательным, а медная статуя непоколебимой в своем спокойствии западной девы — с изъяном. «Чем же ее так напугал герцог Скоринг?» — подумала Кларисса, а потом решила, что, пожалуй, не хочет этого знать. Как бы ни выглядел личный непереносимый страх Фелиды, за пережитое она рассчиталась вполне; вот только платить пришлось и вовсе невиновным, тому же Сорену, и теперь только чудо спасет столицу, если не страну. И все потому, что одна глупая дама слишком привыкла к тому, что опекаемой девицы не видать целыми днями — то она в саду, то в своей спальне, вышивает, музицирует или попросту мечтает, уставившись в окошко. Вот и не догадалась проверить поутру, где рыжая скорийка — мирно почивает в постели, или кошки драные унесли ее невесть куда?.. Теперь — расхлебывать варево, от которого отчетливо несет тухлятиной, словно от тех помоев, которыми в Тамере кормили солдат. Если бы все упиралось только в Скоринга и Реми, если бы; но нет же, герцог Алларэ все понял и просчитал совершенно правильно, какой же он умница! Реми в столице любят, а вот нового герцога Алларского почти не знают, кое-кто почитает регента за выскочку, коварными интригами добившегося и титула, и должности, в обход так своевременно погибшего законного наследника рода — и от чьей руки погибшего… До вчерашнего дня обвинение в измене и заговоре с целью убийства Рене кому угодно показалось бы глупостью, а изменником считался как раз покойный, но теперь все изменилось. Вздумай Фиор поднять своих вассалов против Реми, всплыви подоплека событий — к вечеру того же дня вспыхнет вся Собра, разделившись на два лагеря, и этот пожар придется унимать силой, а погибших будет слишком много. Восстание, переворот и воцарение Элграса создали иллюзию, что все хорошо, все закончилось; но эта благостная тишина была не прочнее фарфоровой чашки. Если ее разбить, город, разочаровавшийся во всех и вся, понесет, как обезумевшая лошадь, скинет любого наездника — и никто уже его не усмирит… Регент Собраны не имеет право на личные пристрастия, и жертвы он обязан считать по головам, выбирая между числом и числом. В этой арифметике благо столицы и страны перевешивает благо и Реми Алларэ, и герцога Скоринга, которые — вот же незадача, — сцепились так, что и баграми не расцепишь. Не скажешь даже, что на ровном месте. Увы, совсем наоборот. Такие счета оплачивают кровью… но как жаль, что пару часов назад она не подобрала слова, что заставили бы Реми сорваться прямо там, в ее доме. Сорваться, натворить чего угодно, но не выходя за ворота; гвардейцы бы его удержали, а дальше уж — не впервой, найдется и слово, и лекарство. Не вышло. Не поняла, не почувствовала, что нужно не оскорблять — хлестать словами наотмашь, пробивать броню безумия и отчаяния, пробивать лед, сковавший все чувства, кроме одного: жажды мести. Мести — и успокоения в смерти; Кларисса слишком хорошо знала алларцев и их обычаи. Алларэ, запятнавший свои руки пыткой пленного, жить не будет, он накажет себя сам, даже если все окружающие поймут и примут подобное действие. Так повелось со времен войн древности: алларцы никогда не марали себя пыткой. Честная смерть, но не издевательство над беспомощным врагом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});