Русь и Орда - Михаил Каратеев

— Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда. Два либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!

— А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? — спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.

— Чай, слыхал ты, что нижегородские князья-то баили? — сказал гость Олферьев. — Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, — ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?

— Такоже и я мыслю, — промолвил архимандрит. — Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?

— А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! — раздались голоса. — Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!

— Эх, не надо бы, братцы, — сокрушенно промолвил Игнашка Постник. — Пожалеете вы об этом, да поздно будет!

* * *

— Ну как, Москва, что сказать хану-то? — крикнул снизу уже начинавший терять терпение князь Василий Нижегородский, когда над воротами снова появилась городская старшина.

— Сейчас услышишь, — ответил со стены архимандрит Симеон. — Но прежде того, заклинаю вас именем Бога живаго и силою всех святынь Его, во граде нашем сущих, — молвите правду: нет ли какой хитрости или обману в том, что вы привезли? И ежели покоримся мы воле великого хана, крепко ли будет его царское слово в том, что не велит он своим татарам грабить Москву и губить наших людей?

— Ужели стали бы мы, русские князья, обманывать для басурманов своих православных христиан? — воскликнул князь Семен. — Верьте нам, братья, хотим вам блага и истину говорим, как перед Богом: никого не тронут татары, ежели вы добром отворите великому хану ворота и встретите его с честью и с покорностью!

— Поклянитесь в том оба, на святом кресте!

— Экий ты, отче, недовер! — с досадою сказал князь Семен. — Ну изволь, коли хочешь. Глядите все: на том, что правду вам сказал, крест Господен целую! — с этими словами он расстегнул на груди кафтан, вынул золотой нательный крестик и приложил его к губам. Князь Василий молча последовал его примеру.

— Добро, князи, коли так, мы вам верим. Но помните: ежели что худое случится, — неискупен ваш грех перед Богом, и токмо одни вы ответите на Страшном Его суде за поруганные святыни московские и за погубленные христианские животы. Отдаем себя и город наш на милость его пресветлого величества хана Тохтамыша и покоряемся его царской воле!

— Ну, вот и слава Христу, что вразумил Он вас своею премудростью, — с облегчением ответил князь Семен. — А то зря загубили бы и Москву, и столько людей! Как же сказать-то хану, когда ему ворота отворите?

— Отворить нам недолго, — сказал архимандрит, — да ведь ежели все исполнить по ханской воле и приготовить ему достойную встречу, на то надобно время. Скажи хану, к шести пополудни пускай жалует: будем готовы и встретим его с честию и с дарами.

Глава 23

Бе же тогда в Москве плачь и рыдание, и вопль мног и слезы, и крик неутешный и горесть смертная, страх, ужас и трепет. Иже прежде бе велик град сей и чюден, ныне же не бе в нем ничто видети, но токмо дым, разорение и трупия мертвых без числа лежаша.

Московская летопись

В шесть часов вечера Тохтамыш, окруженный множеством ордынских князей и военачальников, приблизился к Фроловским воротам кремля. Хана сопровождал отряд его телохранителей, численностью в четыреста человек, за которым вплотную следовало еще три тысячи отборной конницы. Вся остальная орда, не слишком близко от стен, оставалась стоять вокруг города, глазея на происходящее.

Едва ханская свита подъехала к мосту через ров, ворота медленно растворились, и из них первым вышел навстречу татарам князь Остей в серебряных доспехах и с мечом на боку; за ним следовали два седых, бородатых старца с хлебом-солью и несколько молодых москвичей, несущих подарки для великого хана; далее шла большая группа старшин и именитых людей города, а за ними — крестный ход, с участием всего московского духовенства, сверкающего серебром и золотом праздничных облачений.

К князю Остею, едва он перешел мост, приблизились двое вельмож, отделившихся от ханской свиты.

— Ты был в городе главным воеводой? — спросил один из них на скверном русском языке.

— Я, — ответил Остей.

— Пойдем. Великий хан, да умножит Аллах его славу, желает говорить с тобой.

Минуту спустя Остея подвели к хану Тохтамышу, который в драгоценных доспехах и в белой чалме сидел на своем великолепном золотисто-гнедом неджёди.

— Это правда, что ты не русский князь, а литовский? — бесстрастным голосом спросил Тохтамыш, не отвечая хотя бы легким движением головы на низкий поклон и приветствие Остея.

— Истинно так, великий хан. В Москве оказался я лишь случайно, когда подошло твое войско и ее осадило.

— Как же ты посмел, вонючий шакал, вмешаться в дело, которое тебя совсем не касалось, и поднимать против меня моих данников — москвичей?

— Да разве это я их поднял? Они сами… — промолвил Остей, пораженный таким обращением, но Тохтамыш не дал ему кончить.

— Тебя не спасет никакая ложь, — сказал он. — Ты заслуживаешь смерти, и ты умрешь.

— Да ведь ты всем обещал пощаду!

— Вас уговорили сдаться ваши же русские князья, и мне неинтересно знать, как они это сделали и что вам обещали. А я не даю пощады коварному и подлому врагу, который попирает обычаи, священные для всех народов, и убивает послов, даже не выслушав того, с чем они присланы! Умертвить его, — добавил хан, слегка поведя головой в сторону своей свиты, и тотчас же четверо ближайших к нему татар, выхватив сабли, бросились на Остея. Последний схватился за меч, но не успел и наполовину вытащить его из ножен, как пал под ударами ордынцев.

— Теперь, — сказал Тохтамыш, обращаясь к своим военачальникам, — врывайтесь в город и покарайте неверных за их сопротивление своему повелителю и за предательское убийство Рустем-бека. Мужчин перебить всех, кроме попов. Но если попы будут в чем-либо вам противиться, убивайте и их. Объявите воинам, что до захода солнца завтрашнего дня они могут грабить Москву и делать что захотят с теми людьми, которые в ней находятся. Русские должны навсегда запомнить, что ожидает тех, кто осмеливается поднять оружие против Великой Орды!

В ту же минуту нукеры Тохтамыша с грозными криками устремились вперед. Рубя саблями, опрокидывая и топча безоружных людей, двигавшихся навстречу с дарами, иконами и хоругвями, они бросились к воротам и успели ворваться в них прежде, чем москвичи осознали страшную действительность и сделали попытку их затворить.

Но все же в воротах возникла жестокая давка, — татары через них проталкивались медленно и с большим трудом, а весть о случившемся мгновенно разнеслась по всей Москве, и сюда уже бежал отовсюду вооруженный чем попало народ.

Вспыхнула кровавая схватка, и москвичам, дравшимся с яростью поруганной надежды и отчаянья, удалось потеснить ордынцев. Еще немного, и ворота можно было бы затворить, но в это время со стен, в разных местах, послышались победные крики татар: то стоявшая вокруг города орда лезла по штурмовым лестницам наверх и, не встречая никакого сопротивления, ибо на стенах почти не было людей, со всех сторон потоками вливалась в обманутую и обреченную Москву.

На улицах города началась и продолжалась до самой ночи жестокая резня, ибо русские не прекращали отчаянного сопротивления. Многие заперлись в каменных церквах, которые татарам приходилось брать приступом. Но и тогда, когда, высадив таранами двери, они врывались внутрь, — находившиеся тут люди во главе со священниками продолжали драться до последнего вздоха, защищая свои святыни. Некоторые семьи выдерживали осаду в своих домах или в боярских хоромах, и даже когда татары поджигали их последнее убежище, иные отказывались выйти и покориться, предпочитая погибнуть в пламени.

Толпы людей, преимущественно женщин, в отчаянье метались по городу, стараясь куда-нибудь спрятаться и спастись от озверевших ордынцев. Но это удавалось лишь немногим, остальных татары ловили, срывали с них все, что представляло собой хоть какую-нибудь ценность, мужчин убивали, а нестарых женщин и подростков уводили в свои стойбища.