Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Смотри! — тихо говорит любимому Юлия.

— Что, что такое?

Мимо провезли в кресле древнего старика, похожего на хорошо сохранившиеся мощи. Здесь его все зовут Мартын Мартынович. Но на самом деле это наци номер два Мартин Борман, самый секретный советский разведчик, чудом выбравшийся невредимым в 1945-м из бункера рейхсканцелярии. А вот старый китаец во френче ухаживает за кустиком чайных роз…

В кармане писодея опять булькнула «Моторола», докладывая о новом месседже. Кокотов отважно выхватил телефон и вскрыл конвертик, но прочитать успел только первые слова:

О, мой рыцарь…

Игровод молниеносно подскочил, грубо вырвал трубку, мельком глянул на экранчик, ухмыльнулся и убрал мобильник в карман.

— Отдайте! — взмолился автор «Роковой взаимности».

— Не отдам. Теперь вы будете меня слушать, лыцарь!

— Не смейте читать мои письма!

— За мои деньги я буду читать не только ваши письма, но и ваши мысли! Ясно?

— Отдайте немедленно!

— Научитесь меня слушать — отдам.

— Я слушаю! — вспыхнул писодей.

— Слу-ушаю… — передразнил режиссер с ехидством педагога, заставшего второгодника с порнографическим журналом под партой. — Ну, и о чем же я вам только что говорил?

— О Бормане… — обидчиво ответил Кокотов. — Какое вы имеете право?

— Полное! Отключите, наконец, пещеристое тело и включите серое вещество!

— Я включил!

— Не верю. Докажите!

— Борман не может прожить сто двадцать лет.

— Верно! — удивился Жарынин. — Это я как-то погорячился. Ладно, пусть вместо Бормана будет Артур Аксман — вождь гитлерюгенда. Ему в 1945-м было всего тридцать два. А обитатели ДВНФ зовут его Артур Артурович.

— Верните телефон! — жалобно попросил писодей.

— Верну, если заслужите! Так вот, наша Юля ведет Кирилла к дедушке. Во-первых, она хочет устроить смотрины, а во-вторых, надеется на защиту. И вот они входят в скромную комнату. На стенах фотоснимки, запечатлевшие генерала с великими мира сего. Отдельно — портрет покойной жены. Немного антиквариата, книги. На тумбочке — Библия и мемуары Судоплатова. Юля целует деда, вручает торт, бутылку португальского вина с тонким намеком на одну из давних секретных командировок старого разведчика и представляет ему смущенного Кирилла. Генерал долго смотрит на него и затем спрашивает:

— Значит, вы художник?

— Да, Степан Митрофанович.

— Хорошая профессия! Отличная крыша для нелегала. Сколько мы авангардистов, якобы гонимых тоталитарным режимом, к супостатам забросили! Того же Гришу Гузкина, агентурная кличка «Маляр». Одна беда, ненадежные они, эти авангардисты! А Гузкин, тот сразу перебежал в ЦРУ. Хотели мы ему сначала автокатастрофу устроить, но не стали руки марать…

— Дедушка, Кирилл — реалист! — вступилась за любимого внучка.

— Ну, это меняет дело! Как говаривал Сен-Жон Перс, «традиция требует таланта, а для новаторства достаточно нахальства».

— Генерал тоже знает Сен-Жон Перса? — с нежным сарказмом уточнил Кокотов.

— Дорогой мой соавтор, — задушевно разъяснил игровод, — образование разведчика в сравнении с писательским — это Байкал рядом с сидячей ванной! Вам понятно? Вы сколько языков знаете? То-то! Итак, мудрому старику Кирилл понравился. Черевкова, между нами говоря, он терпеть не мог, даже на свадьбу не пошел — только в загс. Потом все трое сели пить чай, и Юля поведала деду о страшной опасности, нависшей над ними. Пока речь шла о сернокислотных чудачествах Аниты, старый грушник лишь посмеивался в усы, ответствуя: «Это не беда, я позвоню Леше!» Когда ему доложили, как ревнивый изменщик Черевков натравил на художника злых хинкальщиков, бывалый нелегал только покачал головой и успокоил: «Это полбеды, я попрошу Леонида Борисовича». Но заслышав про козни олигарха Тибрикова, Степан Митрофанович нахмурился и помрачнел:

— Это, ребятки, настоящая беда! Службой безопасности там рулит Стрюцкий, бывший начальник управления, генерал-полковник.

— А если Кирилл пойдет к Самому и откажется от Шехтеля? — предложила простодушная Юлия.

— Нет, не годится. Сам — самодур. Сказал — и точка! Он не поверит, заподозрит, что Тибриков восстал и вспомнит, что особняк в девяностые приватизировали с нарушениями, закрыв кожвендиспансер. Можно этот компромат и прессе подбросить. Вот Кремль-то обрадуется, вызовет Тибрикова на ковер и предложит на выбор: или уголовное дело, или реставрация шедевров деревянного зодчества на острове Кижи. Конечно, олигарх с радостью выберет деревянное зодчество. После такого разворота он твоего Кирилла в порошок сотрет.

— Что же нам делать?! — всхлипнула внучка.

— Не плачь, все будет хорошо! — промолвил художник с мужественной дрожью в голосе.

— Выход один: исчезнуть, — медленно произнес генерал.

— Мы готовы уехать хоть на край света! Правда, милый? — воскликнула Юлия.

— Не уехать, а исчезнуть, — поправил старый разведчик. — И не вдвоем. Исчезнуть должен Кирилл.

— Почему? — удивился Кокотов.

— Элементарно: если они скроются вдвоем, их станут искать — и найдут хоть на Фолклендах. А если исчезнет он один, Черевков решит, что его «загасили» кавказцы. Тибриков же подумает, что художника отстрелил Биатлонист. И все успокоятся. Нет человека — нет проблемы.

— Я не могу, не могу без Кирилла! Ты не понимаешь, дедушка!

— Понимаю, Юлечка, я тоже не мог без твоей бабушки. — Легендарный шпион бросил короткий, но полный посмертной нежности взгляд на портрет покойной жены. — Но когда я восемь лет работал «кротом» в Госдепе, она ждала меня верно и преданно, почти ни на одного мужчину не взглянула. И ты, милая, подождешь — это же не навсегда. Разлука укрепляет любовь. Каждый квартал будете встречаться здесь, у меня, конспиративно… А я к твоей бабушке выбирался только раз в два года…

— Расскажи, дедушка!

— А что тут рассказывать? — ворчливо молвил старый грушник, но лицо его покрылось мечтательными морщинками. — Получал очередной отпуск в Госдепе, устраивал прощальную вечеринку, заканчивавшуюся, как правило, на уютной квартирке Джуд Харадс, личной секретарши моего босса мистера Трейли. Там я успевал, пока измученная девушка беспомощно спала, порыться в секретных бумагах, которые она брала со службы для надомной работы, а утром уже мчался в аэропорт, чтобы вылететь в Ниццу. Останавливался я всегда в роскошном отеле «Пьемонт» на Английской набережной, где меня незаметно подменял мой двойник Жан Перрье, активист французской компартии, участник Сопротивления, друг Арагона. Чтобы никто не заподозрил обмана, Жан для вида жил на широкую ногу (благо расходы оплачивал могучий Советский Союз), шлялся по ресторанам, ездил играть в Монте-Карло, заводил бурные романы со скучливыми дамами, которые одиноко курят за столиками в ожидании своей курортной участи. Словом, ковал мне алиби. Я же тем временем с его документами немедленно вылетал в Западный Берлин, останавливался, как всегда, в отеле «Лео» недалеко от зоопарка, где меня незаметно подменял другой двойник — Вольф Шмольтке, немецкий коммунист, подпольщик, чудом уцелевший член Красной капеллы, друг Брехта. Чтобы никто не заподозрил обмана, он для достоверности жил на широкую ногу, шлялся по пивным, кабаре и борделям (благо расходы оплачивал могучий Советский Союз), устраивал шумные пикники с актрисами… Словом, ковал мне алиби. Я же, если был нечетный день, перебирался в Восточный Берлин по специально оборудованному агентурному лазу под Шпрее и Стеной, обнимался с ребятами из разведуправления группы советских войск…

— А если был четный? — поинтересовалась внучка.

— Тогда я бродил у Бранденбургских ворот и заглушал тоску по любимой жене пивом и айсбайнами…

— А почему нельзя по четным? — спросил писодей.

— Тоннель был прорыт вскладчину с НАТО. Поэтому, как в бане чередуются мужские и женские дни, так и тут по четным дням тоннелем пользовалось НАТО, а по нечетным — Варшдог…

— Кто-о?

— Варшавский договор, — вздохнул ветеран разведки. — Удивительно, как быстро молодежь забывает свою великую историю! Из Берлина я мчался на военный аэродром во Франкфурте-на-Одере. Там меня для неузнаваемости заматывали бинтами и на носилках грузили в военный самолет. По легенде, я был молодым офицером, который, находясь за рулем полковой полуторки, загляделся на фройляйн в мини-юбке и врезался в фонарный столб. Через три часа самолет приземлялся в Жуковском, оттуда меня на санитарной машине с сиреной мчали в спецсанаторий для нелегалов, где уже ждала твоя бабушка Искра Семеновна. О, эти двадцать четыре дня и двадцать три ночи счастья! В одну из них был зачат твой несчастный отец. Опытные доктора приводили в порядок мои нервы, измочаленные явками, вербовками, слежками, паролями и прочей разведывательной рутиной. Лучшие певцы, артисты, лицедеи почитали за честь приехать к нам в санаторный клуб и порадовать мастерством. Боже, как танцевала Плисецкая, как пел Отс, как хохмил Райкин! А Эмиль Кио выпустил однажды из спичечного коробка целую стаю голубей, нагадившую прямо на шевелюру Чегеварику…