Кожаный Чулок. Большой сборник - Фенимор Купер

— Кора?

— Ну да, Кора. Мы же говорим о ваших притязаниях на руку мисс Манроу, не так ли, сэр?

— Я... я... Насколько помнится, я не называл ее имени,— запинаясь, выдавил растерявшийся Дункан.

— Так чьей же руки вы просили у меня, майор Хейуорд? — спросил старый солдат, с видом оскорбленного достоинства выпрямляясь во весь рост.

— У вас есть еще одна не менее прелестная дочь.

— Алиса? — воскликнул старик с не меньшим удивлением, чем Дункан повторил перед этим имя ее сестры.

— Да, сэр, таково было мое намерение.

Молодой человек замолчал, ожидая ответа на свои слова, которые произвели такое необыкновенное впечатление и так сильно удивили полковника. Несколько долгих минут Манроу быстрыми большими шагами расхаживал по комнате, суровое лицо его конвульсивно подергивалось, и казалось, он весь был поглощен своими мыслями. Наконец, остановившись прямо против Хейуорда и в упор глядя на него, он сказал дрожащим от сильного волнения голосом:

— Дункан Хейуорд, я любил вас ради того, чья кровь течет в ваших жилах; любил вас за ваши собственные достоинства; любил, наконец, потому что полагал: вы составите счастье моей дочери. Но вся эта любовь превратилась бы в ненависть, окажись правдою то, чего я опасаюсь.

— Не дай бог, чтобы какой-нибудь мой поступок или даже мысль повлекли за собой такую перемену! — воскликнул молодой человек, ни на секунду не потупив глаза под испытующим взором Манроу.

Хотя полковник не допускал, что Дункан может находиться в полном неведении относительно причин, так сильно взволновавших собеседника, гнев старика тем не менее несколько улегся, когда он увидел, как твердо Хейуорд выдержал его взгляд.

— Вы хотите стать моим сыном, Дункан, а между тем не знаете жизни человека, которого намерены назвать отцом,— продолжал ветеран уже более спокойным голосом.— Садитесь, юноша, и я в немногих словах обнажу перед вами свое изболевшееся сердце.

Теперь послание Монкальма было равно забыто как тем, кто его принес, так и тем, кому оно предназначалось. Мужчины пододвинули себе стулья, и, пока старик-ветеран собирался с печальными мыслями, молодой человек с трудом сдерживал нетерпение, скрывая его под маской почтительного внимания. Наконец шотландец заговорил:

— Вы знаете, майор Хейуорд, что я — отпрыск древнего и знатного рода, чьи доходы, увы, не соответствовали его высокому положению. Примерно в вашем возрасте я обменялся обетом верности с Алисой Грейхем, единственной дочерью довольно богатого соседнего помещика. Однако отец ее не одобрял нашего союза, и не только по причине моей бедности. Поэтому я сделал то, что должен был сделать порядочный человек: вернул девушке слово, поступил на службу в королевскую армию и покинул страну. Я перевидал уже много чужих краев и пролил там немало крови, когда наконец по долгу службы попал на Вест-Индские острова. Там судьба свела меня с женщиной, ставшей затем моей женой и матерью Коры. Она была дочерью местного джентльмена и одной леди, имевшей, если хотите, несчастье,— гордо подчеркнул старик,— состоять в родстве, правда, отдаленном, с той несчастной расой, которая так бесстыдно ввержена в рабство ради благополучия праздных богачей! Да, сэр, вина за это ложится и на Шотландию, коль скоро она состоит в противоестественном союзе с чуждым ей народом торгашей. Но если мне случится встретить среди соотечественников человека, который из-за происхождения матери презрительно глянет на мою дочь, он испытает на себе силу отцовского гнева! Впрочем, что я? Вы ведь тоже уроженец Юга, майор Хейуорд, а там этих несчастных почитают низшей расой.

— К великому сожалению, это правда, сэр,— подтвердил Дункан, смутившись и невольно потупив глаза.

— И вы ставите это в упрек моей дочери? Вы боитесь унизить себя, смешав кровь Хейуордов с презренным существом, хотя моя Кора и прекрасна и добродетельна? — яростно настаивал ревнивый отец.

— Сохрани меня бог питать предубеждение, столь недостойное разумного человека! — возразил Дункан, отдавая себе в то же время отчет, что это низкое чувство укоренилось в его душе так глубоко, словно всосано с молоком матери.— Вы несправедливы ко мне, полковник Манроу: нежность, красота, очарование вашей младшей дочери — разве этого не довольно, чтобы объяснить мои побуждения?

— Вы правы, сэр,— согласился старик, теперь уже мягким, даже ласковым тоном.— Эта девушка — вылитый портрет матери в том возрасте, когда бедняжка еще не познала горя. Когда жена моя умерла, я, став благодаря женитьбе на ней состоятельным человеком, вернулся в Шотландию. И поверите ли, Дункан? Этот кроткий ангел Алиса Грейем прожила двадцать долгих лет в безрадостном одиночестве, так и не нарушив слово, данное человеку, способному позабыть ее! Более того, сэр, она простила мне измену и, поскольку все помехи нашему браку были теперь устранены, согласилась выйти за меня.

— И стала матерью Алисы? — вскричал Дункан с такой горячностью, что она могла бы оказаться опасной для него, будь Манроу не столь поглощен своими мыслями.

— Да,— подтвердил старик, и лицо его передернулось.— Она дорого заплатила за счастье, которое дала мне. Но сейчас она в раю, и человеку, стоящему одной ногой в гробу, не подобает скорбеть о ее блаженной участи. Мы прожили с ней один-единственный год, а это слишком недолгий срок для той, чья молодость увяла в безысходной печали!

В скорби старого солдата было нечто столь величавое и суровое, что Хейуорд не решился утешать его. Манроу, казалось, совсем забыл о собеседнике: лицо старика конвульсивно искажалось, словно его обжигала боль воспоминаний, тяжелые крупные слезы катились по щекам и падали на пол. Наконец он шевельнулся, как будто неожиданно придя в себя, встал, еще раз прошелся по комнате, остановился перед собеседником, по-военному приосанился и строго спросил:

— Вы, кажется, сказали, майор Хейуорд, что у вас ко мне поручение от маркиза де Монкальма?

Дункан, в своей черед, вскочил и, запинаясь, изложил полузабытое поручение. Не стоит упоминать ни о том, как изворотливо, хотя и чрезвычайно учтиво, французский генерал отклонил все попытки Хейуорда выяснить, что именно хочет он, Монкальм, сообщить Манроу; ни о том, сколь решительно, хотя тоже в высшей степени любезно, он давал понять противнику, что если тот не согласится выслушать это сообщение лично, то вовсе не услышит его. По мере того как Манроу слушал рассказ Дункана, его отцовские чувства уступали место сознанию возложенного на него долга, и, умолкнув, молодой человек увидел перед собой только ветерана, чья воинская честь уязвлена услышанным.