Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Наследие Генерала не ограничивается этими тремя мерами, которые общественное мнение, в своем большинстве, одобряло и одобряет до сих пор. Именно генерал де Голль «выдал патент на благородство» антиамериканизму 251. В кризисные моменты он проявлял свою западную солидарность, но чаще всего представлял дело так, что Франции одинаково угрожают две великие державы. Он возложил ответственность за Шестидневную войну на действия Соединенных Штатов во Вьетнаме. Он приучил французов не различать их настоящего врага, принимать СССР за союзника, а Американскую республику — за ту великую державу, которая ставит под угрозу независимость Франции. Сегодня, двенадцать лет спустя после смерти Генерала, французская дипломатия остается наполовину парализованной вследствие этой инверсии ролей, этого представления о мире, которое я считаю противоположным действительности.

Можем ли мы теперь, по прошествии времени, прояснить великий замысел Генерала или разгадать его тайну? Существовали ли вообще какой-либо великий замысел или какая-либо тайна? Я никогда не соглашался с гипотезой Жана Полана, не мог вообразить себе генерала де Голля мечтающим сыграть роль Ленина, предварительно осуществив некоторые из идей Морраса. Утверждать можно только то, что после неудачи франко-германского договора Генерал поставил себе главной целью освободиться, насколько это возможно, от пут Атлантического союза, не расторгая и не покидая его; выступая против блоков, он пользовался языком, в точности похожим на язык советских представителей. И здесь возникают законные вопросы: хотел ли он ухода американцев? Верил ли он, что эволюция разрядки в сторону взаимопонимания и сотрудничества выиграла бы от ухода американских войск? Питал ли он иллюзию, что французских ядерных стратегических сил будет достаточно для замены американских сил? Я не берусь однозначно ответить на эти вопросы.

Охотно допускаю, что в долгосрочной перспективе Генерал рассчитывал на перемены в Советском Союзе. Сформировавшись до войны 1914–1918 годов, он нередко повторял вслед за Сталиным: нацизм проходит, немецкий народ остается. Он охотнее говорил о России, чем о Советском Союзе. Вероятно, он не улавливал специфичности советского строя, в его глазах — одного из многих деспотических режимов, который, так же как другие, пройдет. Но было ли для него отдаленным видением или собственно политической целью это согласие между латинянами, галлами, германцами и славянами от Атлантики до Урала, это вновь обретенное равновесие Старого Континента? Лелеял ли Генерал всерьез мечту о единой Европе, избавленной от всякой зависимости от неевропейской державы (Соединенных Штатов)? Или он всего лишь желал придать возвышенный вид вполне прозаической политике? Мог ли он не знать, что Западной Европе не удалось бы стать противовесом советской империи без содействия Соединенных Штатов? Распустить блоки, чтобы вернуться к дипломатической игре суверенных наций — значило ли это идти к обновленному будущему или возвращаться в прошлое?

Отрешимся мысленно от пресс-конференций и рассмотрим голлистскую дипломатию 1962–1969 годов, то есть в период после алжирской войны, напомнив главные вехи. После неудавшейся попытки вовлечь Федеративную Республику Германии в тесный союз с Францией, побудив ее ослабить связи с Соединенными Штатами, Генерал хочет предстать главой страны, которая не просто один из членов западного блока, а великая держава, говорящая на равных с самыми великими. В то же время он сохраняет для Франции преимущества Атлантического союза, поскольку германо-американская армия стоит между советскими войсками и французскими границами. Возможно, Генерал ставил себе цель выйти из самого Атлантического союза. Возможно, он думал об «устрашении по всем направлениям» — таков был тезис генерала Айере, ведущий к нейтралитету и вскоре отвергнутый. Что осталось от голлистской стратегии? Это, с одной стороны, самостоятельная оборона Франции, на основе ее ядерных стратегических сил, с другой — диалог с Советским Союзом: сам Генерал и вслед за ним Ж. Помпиду верили, что они призваны играть роль посредников между Советским Союзом и Западом, роль, которую никто другой не может исполнить за них. Сразу после отставки Генерала либерально-социалистическое правительство ФРГ приступило к осуществлению Ostpolitik, которая двенадцать лет спустя ставит под угрозу германо-американский союз и способствует глубоким переменам в дипломатии и настроениях немецкого народа. Сохранение политики разрядки напряженности становится в глазах общественности первейшей необходимостью. Объясняется ли агрессивность Генерала по отношению к Соединенным Штатам, проявлявшаяся более в словах, чем в действиях, тем сверхмогуществом, которое он приписывал Американской республике? Делал ли он вид, будто встает на сторону Советского Союза, чтобы восстановить равновесие? Не думаю, что мне под силу ответить на эти вопросы.

Я не отвергал политику Генерала в целом; я одобрял образование стратегических ядерных сил; ставил под сомнение европейские убеждения правительства и народа Великобритании; что касается франко-израильского союза, то он утратил свои основания, когда завершилась война в Алжире. Мою критику, возможно чрезмерную, вызывал сам стиль Генерала; между тем именно стилю он был обязан своим успехом. Положительные результаты могли быть достигнуты без скандала, без того чтобы раздражать наших партнеров и союзников.

Стиль и содержание в конце концов слились воедино. Генерал де Голль предстал в глазах мира, в особенности третьего мира, как представитель страны, противостоящей «американскому империализму». Я думал в то время и продолжаю думать, что Атлантический союз остается условием европейской безопасности, до тех пор пока европейцы отказываются нести расходы по собственной обороне.

Я всегда боялся не столько непомерного могущества Соединенных Штатов, сколько нестабильности страны-континента, которую превратности войн устремили в сферу планетарной политики и чьи руководители, по большей части плохо сознающие исторические судьбы республики, действуют по воле переменчивых течений общественного мнения. Неужели и сегодня Генерал опасался бы сверхмогущества Соединенных Штатов?

Когда Генерал ушел от дел, он, возможно, еще представлял себе Американскую республику, завязшую во Вьетнаме, как единственную сверхвеликую державу.

XVII

МИР И ВОЙНА

В годы, проведенные в Лондоне, я начал интересоваться войной как социолог. Как и во многих других обстоятельствах, в основе моего решения лежало угрызение совести или по меньшей мере сожаление. По какому праву выносили мы до войны безапелляционные суждения о дипломатии, не зная ничего, или почти ничего, о военных делах, о соотношении сил, о шансах на победу или риске поражения? Для того чтобы обосновывать свои суждения о капитализме и социализме, я изучал экономику. Почему же я пренебрег тем, что немцы называют Wehrwissenschaft, наукой о войне?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});