Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

– Мне знакомо это чувство. Ты сама вряд ли сможешь дотянуться до Вука, но до него могу добраться я, – проговорила она, поворачиваясь к Ждане.

Она стояла, расставив ноги и опираясь на меч в ножнах – высокая и ещё полная грозной силы, несмотря на сиреневые жилки и серебристо-лунную бледность. Холодная сталь её взгляда выдавала в ней прежнюю Севергу, но теперь Ждана знала её глаза другими и видела сердцем те подснежники, которые навья вслепую ласкала пальцами в солнечный день. Страх и ненависть ушли, уступив место задумчивой печали.

– Я не могу просить тебя об этом, – покачала Ждана головой. – Я не хочу, чтобы пролилась твоя кровь.

– Ты знаешь какие-то бескровные способы? – двинула бровью Северга.

Чёрный цветок дышал, открывая и смыкая лепестки, и жаждал воплотиться. Вынув носовой платок из рукава, Ждана разложила его на столе, а из кармашка на изнанке опашня выудила моточек тёмно-зелёных ниток и иголку. Бархатная походная сумочка с полным набором для рукоделия осталась дома: сегодня Ждане было просто не до неё, но сейчас ей пригодилась привычка рассовывать всюду отдельные моточки ниток и иголки на всякий случай.

– Погоди немного, – сказала она Северге. – Я приготовлю кое-что, чтобы ты передала это Вуку при встрече.

Она привычно покормила иголку своей кровью и вдела нить. Цветок шевелился перед её мысленным взором, роняя лепестки на платок; Ждана быстро работала иголкой, меняла нить, снова вышивала… Северга грелась, подбрасывая поленья в огонь.

– Тебе не зябко? – спросила она. – А то, может, поближе к печке сядешь?

Ждана молча качнула головой, не отвлекаясь от работы. На цветке в её мыслях становилось всё меньше лепестков, а вот у его брата-близнеца на платке – всё больше. Когда нить была закреплена на ткани, а кончик откушен, по вышивке пробежал красноватый отсвет, и она подёрнулась глубокой, дышащей и зияющей чернотой.

– Вот, отдашь ему… – Ждана протянула платок Северге. – И скажешь: «Умрёшь от родной крови».

Северга задумчиво рассматривала вышитый цветок.

– Чёрная кувшинка? Это ведь не белогорская вышивка, княгиня, это проклятие-заговор на отсроченную смерть… У нас в Нави таким пользовались в старину. Откуда ты про него знаешь?

Сердце само опадало алыми лепестками, холодея и замирая от изнеможения, а игла выскользнула из озябших пальцев вышивальщицы и провалилась в щель между досками столешницы.

– Я не знаю, откуда, – пробормотала Ждана, придвигаясь к огню и устало ёжась от простудного озноба. – Этот цветок просто распустился во мне. Я соприкасалась с Вуком, когда пыталась вытеснить его из Радятко; может, и с Навью соприкоснулась каким-то образом. Ведуньи ведь как-то выудили через тебя заклинание для закрытия Калинова моста…

– Может быть, может быть, – промычала Северга, разглаживая пальцами платок. – Хм… А ведомо ли тебе, княгиня, что проклятие затрагивает и самого проклинающего?

– Я понимаю это, – холодея, кивнула Ждана. – Будь что будет.

Руки Северги легли ей на плечи, поплотнее укутали опашнем.

– Хорошо… Я попытаюсь сделать так, чтобы оно тебе не навредило.

Эти слова прозвучали тепло и ласково, согрев Ждану лучше, чем огонь в топке.

***

– Я не знаю, Мечислава, честно, – вздохнула седовласая Ружана. – Конечно, надо надеяться на лучшее, но и к худшему тоже стоит готовиться… Многие наши сёстры-кошки на этой войне погибли от оружия навиев, не имея возможности упокоиться в Тихой Роще. Не представляю себе, что стало с их душами.

– Но государыня ещё жива! – стараясь приглушать голос, возражала Мечислава. – Как ты себе это представляешь? Нести её в Тихую Рощу, привязывать к дереву и ждать?

– Ты сама знаешь, что мёртвых дочерей Лалады деревья не принимают – только живых, – сказала Ружана. – Ежели срок государыни подошёл, дерево примет её, а ежели время ей уходить не настало, то она не сольётся с деревом и будет себе жить дальше. Ничего страшного.

– Ничего страшного?! – громким шёпотом возмутилась младшая из двух беседующих Сестёр. – А ежели б тебя вот так насильно привязали к дереву и стали ждать, сольёшься ты с ним или нет?… Каково б тебе было?

– Мне ж за душу государыни больно, – оправдывалась Ружана. – Что с нею станет, ежели она не упокоится как положено?

– Рано ты госпожу хоронишь, – покачала головой Мечислава.

Разговор происходил в одной из небольших укромных комнат дворца, но от всевидящего ока и всеслышащего уха княжны Любимы Сёстры не смогли спрятаться. Зажав рот рукой, девочка сползла по стенке на корточки. Слёзы катились из немигающих глаз, тепло щекоча пальцы, в горле набух солёный ком… А потом словно горячая пружина подбросила её, и она помчалась к двери опочивальни, в которой лежала родительница.

– Пожалуйста, прошу вас, пустите меня к государыне, – зашептала Любима, обращаясь к дружинницам и молитвенно складывая руки. – Я тихонько… я буду очень тихонько себя вести, клянусь! Я просто посмотрю на неё и тут же уйду.

– Ночь на дворе, княжна, – ответила одна из стражниц, со строгой лаской глядя на девочку с высоты своего роста. – Государыня отдыхает, да и тебе пора в постельку.

– Ну пожалуйста, – завсхлипывала Любима, не вытирая тёплых ручейков со щёк. – Ружана хочет отправить государыню в Тихую Рощу… Чтобы её там приняло дерево, пока она ещё живая! Ежели её туда отправят… а я не увижусь с ней… Пожалуйста, тётеньки, пустите меня к моей матушке!

Испивая чашу мольбы до дна, княжна опустилась на колени, коснулась ладошками и лбом холодного каменного пола и подняла залитое слезами лицо к дружинницам. Обе кошки смутились:

– Ох, госпожа Любима, встань немедля! Негоже так, чтоб ты, княжна, кланялась нам, слугам твоим. Встань, ради пресветлого сердца Лалады!

Любима отвесила ещё три земных поклона, невзирая на просьбы дружинниц, и даже не думала подниматься. Не вытерпев, они отошли от двери, чтобы поднять княжну с колен, а Любиме только того и надо было. Прошмыгнув у них между ног, она юркнула в опочивальню.

– Куды! – ворвались они следом, да было поздно.

Любима забралась на постель и начала быстро гладить и покрывать поцелуями лицо родительницы Лесияры, щекоча губами сомкнутые ресницы и роняя слезинки на её бледные щёки и лоб. Княгиня лежала с перевязанной грудью, укрытая одеялом по пояс; при мысли о том, что её, ещё тёплую, живую, дышащую, понесут в Тихую Рощу, чтобы она там стала сосной, Любиму охватывало колючее, как зимний ветер, одинокое горе.