Радуга тяготения - Томас Пинчон

И — Чу! магия сработала, вот они уже несутся по улицам-коридорам Ра-кетенштадта, аки некое длинношеее чудище морское. Ребятня муравьями вскипает на паутинках виадучных арок в вышине над городом, что окаменевшим испанским мхом застывают в полуколлапсе, ребятня переваливает через воздушные перила и сыплется на дружескую спину гладкого чудовища-градохода. Перелезает из окна в окно — все так осияны благодатью красоты, что не падают. Некоторые, само собой, — соглядатаи: вот эта хорошенькая малютка, например, с медовыми кудряшками, сарафанчик в голубую клеточку, голубые гольфики — сидит под горгульей на окне, подслушивает Максимилиана, который пустился в тяжелый запой, едва здание стронулось с места, а теперь принялся за долгое обличение Марселя, неуклюже прикрывая свою диатрибу якобы научными попытками установить, поистине ли можно полагать, будто Галльский Гений располагает какой бы то ни было «душой». Юная девица под горгульей все стенографирует. Это ценные данные для ведения психологической войны.

Впервые становится очевидно, что 4-кой и Папашиным заговором их мир не исчерпывается. Их борьба — далеко не единственная, даже не самая-самая. И впрямь: есть не только множество других борений, но и зрители, которые смотрят, как полагается зрителям, их сотни тысяч, сидят в этом затрапезном желтом амфитеатре, одно место за другим, ряды и ярусы на бесконечные мили ныряют к огромной арене, буро-желтые огни, на каменных склонах повыше разбросана еда, разломанные булочки, арахисовая скорлупа, кости, полупустые бутылки с зеленой или оранжевой сластью, костерки в крохотных укрывищах от ветра, что устроены под углами там, где стесаны сиденья, мелкие ложбинки в камне и кострище вишневых углей, на которых старухи готовят жорево из собранных отбросов, крошек, хрящей, греют на тонких сковородках, где кипит серая жирная вода, а вокруг сбираются лица детей, что ждут еды, а на ветру смуглый молодой человек, скользкий юный нож, что поджидает твою горничную за железными воротами каждое воскресенье, уводит ее в парк, к авто какого-то незнакомца и к той разновидности любви, что вам и не снилась, стоит теперь — волосы на ветру неухожены, голова отвращена от огня, холод пробирает его, горный холод в висках и под самым подбородком… а подле иных костров шушукаются женщины, вот одна выгибается то и дело поглядеть на сцену многими милями ниже, не начался ли очередной эпизод, — мимо носятся толпы студиозусов, черных, как вороны, на плечи наброшены пальто, ускользают в тот мрачный сектор, куда по традиции никто не заглядывает (ибо он отведен Предкам), голоса их тухнут, но все равно очень напряжены, драматичные такие, звучать стараются хорошо или, по крайней мере, приемлемо. Женщины по-прежнему играют в карта, курят, едят. А попробуй занять одеяло у Розиного копра, ночью похолодает. Эй — и еще пачку солдатских заодно — и сразу же возвращайся, слышишь меня? Само собой, сигаретным автоматом оказывается Марсель, кто ж еще, в очередной своей хитроумной механической личине, а в одной пачке — сообщение для одного зрителя. «Я уверен, вам не захочется, чтобы Они узнали про лето 1945-го. Встретимся в Мужском Туалете Трансвеститов, уровень L16/39C, позиция Метатрон, квадрант Огонь, кабинка Малхут. Вы знаете, во сколько. В обычную Пору. Не опаздывайте».

Что это? Что творят соперники — просачиваются в собственную публику? Ну, вообще-то нет. Сейчас это чья-то чужая публика, и сии еженощные зрелища суть заметная часть темных часов жизни Ракетостолицы. Здесь у парадокса шансов меньше, чем вы думаете.

Максимилиан — на самом дне оркестровой ямы, изображает альт-саксофониста, и всё при нем, даже Книга Тайного Интеллектуала «Мудрость великих камикадзэ» с картинками Уолта Диснея: вопящие, шерстоносые, с белыми двугранными резцами, косоглазые (очертания долгие, изощренными завитушками), кругло-черно-лакрично-песьеносые джапы, носятся по каждой странице! и когда Максимилиан не играет на этом своем саксофоне, будьте надежны — он, на сторонний случайный взгляд, будет погружен в сей рассеянный, однако благодарный труд. Миртл тем временем вернулась в леденцово-полосатую аппаратную, сидит за пультом и готовится в любой миг налететь, дабы спасти остальных, у которых наверняка (через посредство их глупости, как минимум) скоро начнутся ба-альшие неприятности. А Ленитроп шныряет по Туалету Трансвеститов, в дыму, в толпах, в жужжащих флуоресцентных лампах, в моче, горячей, как растаявшее масло, отмечает все шахер-махеры в кабинках, возле унитазов и писсуаров (тут надо выглядеть коблом, только не настолько коблом, а еще — не светить металл в жизненно важных местах, а то она скинет десять очков за каждую такую засветку, и единственные ее призы тут черным по белому: за кровь, пущенную с первой попытки, — лишних 20…) — дошло ли сообщение в сигаретной пачке, явятся ли они сами или же Папаня пришлет киллера, чтоб попробовал добиться нокаута в первом же раунде?

Ну вот и сердцевина всего: монументальная желтая конструкция высится в трущобной пригородной ночи, сквозь ее скорлупу бессонно фильтруются жизнь и предприимчивость, Наружа и Нутрь взаимопроницаются слишком быстро, слишком филигранным лабиринтом, потому гегемонии ни у того, ни у другого больше нет. Безостановочное ревю пересекает сцену, набирая толпу и редея, удивляя и вышибая слезу в нескончаемом маховике регресса:

НИЗКОЧАСТОТНЫЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ

Германские подлодки коммуницировали на волне 28 000 метров, что сводится примерно к 10 КГц. Полуволновая антенна должна быть 9 миль высотой или длиной, и, даже там и сям сложенная, это будь здоров антенночка. Располагается в Магдебурге. Как и немецкое отделение «Свидетелей Иеговы». Как и, хоть и временно, Ленитроп, который пытается достучаться до подлодки аргентинских анархистов, ныне пребывающей в неведомых водах. Ему уже не вполне ясно — зачем. То ли его еще разок неким образом навестил Паскудосси, то ли он однажды наткнулся на Паскудосси случайно, то ли, рассеянно ощупывая комья пыли по карманам, или в рванье, или в скатке, обнаружил то сообщение, что ему дали на зеленой кромке Овна в женевском «Cafe l’Eclipse». Знает он одно: найти Паскудосси вот прямо сейчас — его первейшая потребность.

Хранитель Антенны — свидетель Иеговы по фамилии Pop. Он только-только из лагеря Равенсбрюк, где пробыл с 36-го (или 37-го, уже не вспомнить). С такими лагерным сроком местные «G-5» полагают его достаточно политнадежным и по ночам ставят контролировать сеть длиннейшей волны в Зоне. Может, и случайность, но скорее всего в последнее время заработало некое эксцентричное правосудие, и Ленитропу надлежит заняться этим пристальнее. Ходят слухи, что в Нюрнберге идет Трибунал по Военным Преступлениям. Ленитроп слыхал от многих, но никто внятно не сообщал, кто кого судит и за что; впрочем, учтите, что речь идет по большей части о мозгах, разъеденных антиобщественными и бездумными наслаждениями.

Однако единственные люди — если такие остались, — кто станет ком-муницировать на 28 ООО метров (расстояние от Испытательного Стенда VII в Пенемюнде до Хафенштрассе в Грайфсвальде, где Ленитроп в начале августа может увидеть некий газетный снимок), помимо трехнутых аргентинских анархистов, — это неденацифицировавшиеся нацисты, которые по-прежнему шляются по свету в неучтенных подлодках и сами устраивают тайные бортовые трибуналы, судят врагов Рейха. Потому-то самое близкое к первохристианам существо и поставлено слушать вести о несанкционированных распятиях.

— Как-то ночью кто-то умирал, — рассказывает Pop, — не знаю, в Зоне или в море. Священника просил. Надо было выйти на связь и рассказать ему про священников? Обрел бы он утешение? Иногда это так мучительно. Мы правда стараемся быть христианами…

— У меня родители — конгрегационалисты, — выдает Ленитроп, — по-моему. — Их обоих все труднее вспомнить: Бродерик мутирует в Пагубного Папика, а Наллина — в шшшхххнн… (куда? Что это за слово было? Ну, неважно — чем прилежнее он гонится, тем быстрее оно ускользает.)

ПИСЬМО МАМАШИ ЛЕНИТРОП ПОСЛУ КЕННЕДИ

Ну что, приветик, Джо, как ты там. Слушай, Жидзеппе, беспокоит нас опять наш младшенький. Ты б не мог потревожить эти свои старые добрые лондонские связи еще один разок? (Честно!!) Хоть вести и лежалые, нас с Папаней они порадуют. Я еще помню, что ты сказал, когда передали тот ужас про торпедный катер, а ты еще не знал, что с Джеком. Никогда не забуду твои тогдашние слова. Мечта любого родителя, Джо, вот что это такое.

И еще, Жося (уй, не обращай внимания, просто перышко запнулось, как видишь! Неуемная Наллина допивает третий мартини, да будет тебе известно!) Мы с Папаней слыхали твою чудную речугу на заводе «ГЭ» в Питтсфилде как-то на неделе. Так держать, мистер К.! Как верно! нам надо модернизировать Массачусетс, а иначе будет только хуже и хуже. Они тут на следующей неделе собираются голосовать насчет забастовок. Разве не должен НСТК[380] предотвращать как раз такое? Все уже рассыпается, нет, Джо? Иногда, знаешь, как оно бывает в прелестные Бостонские Воскресенья, когда небо над Холмом разломано на облака: как белый хлеб является из-под корочки, которую разнимаешь большими пальцами… Знаешь, да? Золотые тучки? Иногда я думаю — ах, Джо, мне чудится, что это падают куски Града Небесного. Извини меня — и не хотелось вдруг такого мраку нагонять, а просто… но ведь не сыплется же все, а, старый мой добрый гарвардский родитель? Иногда довольно смутно, да и только. Выглядит так, будто идет против нас, и хотя в конце все оборачивается хорошо, и мы можем оглянуться и сказать: ох ну конечно все так и должно было случиться, а иначе того-то-и-того-то бы не произошло, — все равно, пока оно происходит, в душе у меня копошится жуткий страх, пустота эдакая, и очень трудно по-настоящему верить в План, который мне постичь не дано…