Поднимается ветер… - Татьяна Апраксина

— На этот раз мне понадобится согласие дамы, а не ее родственников. Мио улыбнулась — разумеется, а как же иначе. Ее уже не волновала пышность дворца и наряды других красоток: она видела только высокого светловолосого человека в светло-сером кафтане. Очень кстати заиграла музыка.

— Если вы умеете танцевать, герцог… — по-взрослому улыбнулась Мио и первой подала ему руку. Они танцевали целый вечер, только трижды Реми требовал «уступить ему даму», но с братом танцевать она уже привыкла, он заменил ей учителя танцев, и легкости, с которой она двигалась навстречу Руи, была обязана именно брату и господину, а вот герцог Гоэллон был ей почти незнаком. Она знала его едва ли не с первого года жизни, и все равно он был почти чужим — новый, неведомый, столичный Руи, одновременно серьезный и насмешливый, изящный и надежный, как крепостная стена, и уже по-новому, заново, вновь любимый именно таким, настоящим, а не призраком из памяти и девичьей грезы… …и она танцевала, танцевала, танцевала — не уставая, не насыщаясь ни ритмом, ни пьянящей упругостью собственного тела, стремившегося лишь к одному из всех, кто был в огромном бальном зале. Сейчас вернулось то полузабытое, невозможно и нестерпимо прекрасное ощущение скольжения по волнам музыки, полета на крыльях нот, незавершенного падения в чужие руки, — такие знакомые, такие непривычные. «Я хочу танцевать!» — подумала Мио. Ноги ее уже слушались, она встала и закружилась по камере в танце, и ветер, невесть откуда взявшийся в Шенноре свежий морской ветер, соленый и терпкий, как дома, подхватил ее и унес в сверкающую тысячей свечей ночь.

В этом сражении у Собраны было на тысячу человек меньше, а у тамерцев — на пятнадцать тысяч больше, чем во время поражения у Смофьяла, но герцога Гоэллона подобный расклад не обескураживал. Девятитысячный перевес противника в численности господин главнокомандующий обозвал «незначительной помехой». После этого заявления половина офицеров штаба задумалась о том, не закружилась ли у него голова от успехов в сражении у Эйста. У другой половины после того же Эйста любые сумасбродства главнокомандующего вызывали только восторженное одобрение. Рикард не знал, к какой партии примкнуть. Седмицу назад у Эйста, когда они сделали невозможное — все вместе, каждый — он готов был носить герцога на руках. Он командовал пехотой, а после сражения, подобрав коня, оставшегося без всадника, помчался к штабной палатке; даже сам не понял, как преодолел давнюю, еще с детства, нелюбовь к скачке галопом.

— Мы победили, мой… маршал! — проорал он, спрыгивая перед стоявшим у палатки Гоэллоном.

— Я не маршал, Рикард, — улыбнулся тот, сам протянул руку для пожатия, а потом крепко обнял Мерреса, похлопав по спине. — А вы молодец! Рикард был пьян, хотя всю седмицу не касался вина: пьян победой, запахом крови, искренней похвалой и ладонями на плечах, пьян от бесконечного чистого неба над головой и от того, что враг бежал с поля боя. От того, что герцог позволил ему сражаться и победить, а весь прошлый позор был забыт. Теперь ему снова казалось, что герцог решил убить их всех. Один раз Воин улыбнулся им с небес и подарил невозможную победу. Воин любит храбрецов и презирает трусов. Тем, кто идет на безумный риск, он помогает. Но от тех, кто слишком часто испытывает его терпение, громоздя одно сумасбродство на другое, — отворачивается. Не стоит вечно полагаться на помощь свыше — так учили маленького Рикарда священники… Может быть, герцог Гоэллон и не полагался на помощь Воина? Как подметил полковник Меррес, он не молился, не исповедовался перед сражением, и даже никогда не поминал ни Сотворивших, ни святых заступников, больших и малых. При этом он водил дружбу с епископом Саурским и повсюду таскал старика за собой, но Рикард ни разу не слышал, чтоб главнокомандующий искал у него помощи на духовном поприще. Сам полковник Меррес, хотя и чувствовал себя неловко рядом с епископом, — все время вспоминалась давняя ссора, — перед сражением у Эйста пошел к нему на исповедь; герцог ни в чем подобном замечен не был даже перед сражением. Замученный размышлениями полковник Меррес спустился с лестницы, пересек двор и вышел за высокие ворота купеческого дома, в котором главнокомандующий устроил штаб. Ветер плеснул в лицо дымом недалеких костров, запахом подгорелой каши, конского навоза и нечистот. Рикард думал, что уже привык к этим обычным запахам войны, но в доме пахло иначе: настоем из фенхеля и лимонной травы, горько-смолистыми духами герцога Гоэллона, которые тот притащил и на войну, разбавленным тамерским вином, настоянным на вишневой косточке. Оно досталось победителям вместе с обозами после сражения у Эйста. Когда-то дядюшка сказал Рикарду: «У тебя волчье чутье, парень. Наше, семейное!». Граф Меррес был прав, на обоняние Рикард никогда не жаловался. Часто нос подсказывал ему больше, чем прочим людям. Сейчас же обоняние подвело.

Полковник пытался унюхать, что ждет их всех через пару часов: победа или смерть? Ветер молчал, и дым уклончиво разводил руками-струями… Сражение было назначено на полдень. За час до того ветер пригнал с востока тяжелые грозовые тучи. Резко потемнело. Низкое почти черное небо разорвала пронзительно-белая молния, и в этот момент герцог Гоэллон резко взмахнул рукой. Сигналы рожков и первый раскат грома прозвучали одновременно. Рикард уже занял свое место позади пехотинцев, вокруг него крутились адъютанты из числа эллонских гвардейцев, назначенные герцогом. Его прежних офицеров главнокомандующий отправил на передовую, и заступничество полковника не помогло.

— Вы их слишком распустили, Рикард, — снизошел он до объяснения. — И вам, и им разлука пойдет на пользу. Эта манера вникать в мелочи, интересоваться которыми главнокомандующему не подобало, пугала полковника Мерреса. Ему все время казалось, что герцог — назойливый и слишком внимательный воспитатель, которого интересует все: и содержимое карманов, и содержимое мыслей ученика. Иногда это оказывалось полезным, но чаще Рикард не понимал, в чем смысл такого надзора, не понимал и другого: как господин главнокомандующий ухитрялся и планировать сражения, и оперировать тяжелораненых в лагерях, и беседовать по душам с офицерами. Два последних занятия он, как правило, совмещал: усаживал кого-то из полковников у входа в госпитальную палатку, орудовал инструментами и при этом вел разговор. Рикард только раз выдержал подобное издевательство, и то до середины. Поначалу все было терпимо, Меррес просто смотрел перед собой и рассказывал о настроении среди пехоты, но когда Гоэллон принялся при помощи теплой воды и травяного настоя промывать кишки очередного солдата, вылетел вон и долго блевал за углом. Атака началась с нападения легкой конницы, которую Гоэллон привел с собой. Задача эллонского ополчения была проста: пересечь линию огня, атаковать отряды арбалетчиков и отойти. Хоть тамерский князь и отгородил позиции стрелков ямами с вкопанными кольями, лишь немногие всадники угодили в ловушку. Большинство достигло расположения арбалетчиков и лучников раньше, чем те получили команду стрелять. Почти все стрелы, выпущенные лучниками, вонзились в землю далеко позади конницы. Арбалетчики не промазали, но их было куда меньше: после Эйста в армии Тамера осталось лишь две тысячи стрелков, из них арбалетчиков — не больше четырехсот. Они успели сделать несколько залпов, однако не больше сотни кавалеристов осталось лежать под трупами лошадей или болтаться в стременах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});