Любовь властелина - Альбер Коэн

В коридоре, качаясь, прошли англичане, тихо посмеиваясь, за ними, шумно гомоня, пронеслась ватага американских парней, идиотски мужественных, пестро и безвкусно одетых, непрестанно жующих, уверенных в том, что они важней всех, что они хозяева жизни, а за ними расхлябанной походкой проследовали их сестрицы, будущие мажоретки, в шотландских гольфах, сексуальные, уже с накрашенными лицами, они, как и братья, объяснялись с помощью невнятных гортанных звуков и являли собой торжество жующей вульгарности.

Эти двое все продолжали не замечать друг друга; за окном вихрем проносились кривые деревья, летели навстречу телеграфные столбы, то вдруг уменьшаясь, то внезапно вырастая, звенели колокола в деревенской церквушке, собака, высунув язык, с забавным упорством пыталась забраться на вершину холма, поезд, качаясь, взвизгивал от ужаса, камни блестели меж рельсов, паровоз непристойно пыхтел, уплывал путевой обходчик, стоящий неподвижно, как манекен, вдали белоснежная яхта, словно игрушка, ползла по средиземноморской глади.

Вошли трое прыщавых девиц-подростков. Принялись бешено хохотать, поскольку этот господин показался им красивым, сыпали яркими эпитетами, чтобы показаться оригинальными и сильными личностями, чтобы ему понравиться. Одна сказала про певца, что он потрясающий, другая заговорила про свой фантастический насморк на прошлой неделе, третья сказала, что сама кашляет, как не знаю кто. Он встал, вышел из купе, пересек большой тамбур, там воняло как в хлеву. Зашел в вагон третьего класса, открыл дверь последнего купе, сел.

Опьяненный скоростью и, казалось, готовый в любую секунду свалиться с рельсов, обезумевший поезд вломился в туннель, вопя от ужаса, и дым заволок стекла, и началось столпотворение железа средь сочащихся влагой стен, и вдруг снова появился спокойный деревенский пейзаж с мирной чистенькой зеленью. Время от времени примолкшие пассажиры рассматривали хорошо одетого иностранца, но постепенно беседа возобновилась. Барышня из рабочих, в штопаных шелковых чулочках, молча презирала крестьянского парня, который что-то говорил ей, поглаживая от смущения колючий подбородок. Толстая кумушка в альпийском берете, с заячьим воротником, что-то отвечала соседке, потом нарочито зевнула, чтобы замять явное вранье, потом утерла длинную соплю своему трехлетнему ангелочку, завела с ним нарочитую, праздную беседу, чтобы привлечь зрителей, спрашивала его с непривычной ласковостью, чтобы добиться неожиданных и по — взрослому умных ответов, дабы они вызвали восторг публики, за которой она краем глаза наблюдала, тогда как ее маленький монстр, почуяв непривычную к себе снисходительность, воспользовался этим и начал орать во все горло, топать ногами, пускать слюни, и, в итоге, его вырвало чесночной колбасой. Молодожены, уединившиеся на к, раю скамейки, сплелись красными пальцами с грязными ногтями. Невеста сверкала россыпью красных прыщиков на лбу. Жених, парнишка с маленьким курносым носом, был в коричневом пиджаке в клетку с жестким воротничком, кофте на молнии, лаковых штиблетах и фиолетовых носках. Из нагрудного кармана пиджака торчали автоматический карандаш, ручка, обшитый кружевом платочек и цепочка с медальоном в виде цифры 13 в кружочке. Он шептал на ухо своей милой всякие вопросы, что-то бормотал о любви, на что она, млея, только приглушенно хихикала или кокетливо переспрашивала: а? С законным чувством собственника, уверенного в своем праве и живущего в ладу с обществом, он тискал зад подруги, и ей это было лестно, и она, чтобы пуще прежнего пленить его, напевала «Часовню в лунном свете», нежно прислонясь россыпью прыщей к плечу молодого человека.

Сан-Рафаэль. Поезд тормозит, вагоны трясет, колеса гневно протестуют, визжат, как щенки, которых мучают злые дети, наконец поезд останавливается, испустив долгий вздох усталости, сотрясаемый спазмами и урчанием металла. В вагоны отважно врываются новые пассажиры, их встречают недоверчивые взгляды сидящих. В вагон зашла семья под предводительством краснолицей старухи в черной вуали, и поезд тронулся с места, задыхаясь от своей извечной астмы, сотрясаясь в страхе тоннами металла. Вдали мелькнул одинокий отблеск реки, старуха протянула контролеру билеты на всю компанию с довольным смешком, присущим каждому, кто живет по правилам и состоит в какой-нибудь группе. Она сразу же вступила в беседу с кумушкой в альпийском берете, заявив, что не может видеть, как страдают животные, потом с невестой, которую по-прежнему тискал ее дружок, — та облизала верхнюю губу перед тем как ответить важной даме. После чего молодые подкрепились головкой сыра и батоном колбаски, она старательно закрывала рот и аккуратно, с достоинством, извлекала застрявшие между зубов волоконца. Перекусив, она, вскрывая кожуру ногтем большого пальца, очистила апельсин, и передала его своему мужчине, который принялся поедать его, склонившись и отведя в сторону колени, чтобы не испачкаться, потом рыгнул, вытер руки платком, который взял у невесты, потом безуспешно попытался открыть застежку-молнию на своей новой кофте, а тем временем поезд мчался на всех порах, каждую секунду рискуя упасть. Красная и потная от выпитого вина новобрачная сочла остроумным, отчаянно жестикулируя, крикнуть в окошко «прощайте, прощайте, прощайте» проплывающим мимо людям, все вокруг рассмеялись. Довольный успехом своей милой и готовый к любви жених чмокнул ее в ушко, в котором болталась сережка в форме якоря, это вызвало у прелестницы бешеный смех, она вскрикнула «Молчи, ты сводишь меня с ума!» и еще крикнула «Моему больше не наливать, он нагрузился»! Распаленный жених упорствовал в проявлениях страсти, и она игриво шлепнула его по щеке, потом показала ему обложенный язык, а одним глазком, черным, как уголек, наблюдала за реакцией публики. Солаль встал. Хождение в народ завершено. Пора вернуться к богатеям, поскольку три идиотки вышли в Сан-Рафаэле, непрестанно хохоча и болтая.

Голосом девочки-отличницы она сообщила ему, что он ошибся, сказав ей, что из Агая есть поезд на Марсель рано утром. В расписании, которое ей дали посмотреть девушки, первый поезд на Марсель, останавливающийся в Агае, — этот. Хорошо, сказал он, не глядя на нее, и закурил сигарету, чтобы создать между ними видимость барьера. Помолчав, она заметила, что этот поезд — скорый, они будут в Марселе уже в тринадцать тридцать девять. Хорошо, сказал он. Помолчав еще, она посетовала, что они зря садились на поезд в Каннах, раз он останавливается в Сан-Рафаэле. Это все из-за первого шофера такси, который ввел их в заблуждение, может быть нарочно, чтобы побольше наездить. Он не ответил. Он взяла под руку своего гордеца, спросила, хорошо ли ему. Да, сказал он. И мне тоже, сказала она, и поцеловала раненую руку, и положила голову на плечо любимого.

Когда поезд остановился на вокзале в Тулоне, она внезапно пробудилась, прошептала, что выключила счетчик газа. В белой курточке мимо прошел, звоня в колокольчик, официант из вагона-ресторана. Она сказала, что голодна. Он ответил, что тоже хочет есть.

CI

Они только что вернулись в отель, после того как весь день гуляли, держась за руки. Ей все нравилось в Марселе: шумная улица Лонг-де-Капуцин, где горланили торговцы и на лотках были разложены всякие продукты, рыбный рынок, где продавцами были весельчаки с мощными подбородками, улица Рима, улица Сан-Фереоль, узкие опасные улочки, по которым разгуливали вразвалочку мрачные типы с бандитскими, испещренными оспой физиономиями.

Она услышала, что он напевает в ванной, и довольно улыбнулась. Хорошо, что она захватила красивые тапочки и жемчужное ожерелье, которое так подходит к ее халату. С той же улыбкой она оглядела холодный ужин, разложенный на столе, поздравила себя с тем, что заказала все, что он любит. Закуски, нарезанная семга, холодное мясное ассорти, шоколадное мороженое, птифуры, шампанское. Хорошо, что она еще попросила поставить этот подсвечник на пять свечей, ужин при свечах — это как-то более интимно. Все было хорошо. И он был очень мил и ласков с самого момента приезда.

Она как раз собиралась открыть пачку свечей и поставить их в подсвечник, когда он вошел, такой красивый в халате из шелка-сырца. Она поправила прядь на лбу, грациозно-манерным жестом педераста указала на стол.

— Поглядите, какие цвета у этих закусок! Тут шведские и русские. Я выбирала. А вот эти маленькие штучки называются супьон, это каракатицы во фритюре, блюдо провансальской кухни, мне посоветовал их метрдотель, но их нужно макать вот в этот зеленый соус. Постойте, любимый, знаете что? Вы ляжете в постель, и я подам вам ужин. И пока вы будете есть все эти вкусные вещи, я вам почитаю. Хотите так?

— Нет, мы будем ужинать вместе, за столом. Ты почитаешь после ужина, когда я лягу. А пока ты будешь читать, я отведаю птифуры. Но я с тобой поделюсь, если захочешь.

— Да, дорогой, конечно, — сказала она, с выражением материнской заботы на лице. — (Ну как на такого обижаться? — подумала она.) — Теперь я зажгу свечи, вы увидите, будет так уютно. — Она открыла пачку, достала свечку. — Такая толстая, может и не поместиться.