Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

нам огнь от фонарей, туда испомещённых, будто бы то пламя, отроков пожирающее, – говорил Иоанн размеренно, с удовольствием явным к нему обращаясь. – Стратилату же сужено иное – вот он весь, на кресте, с мучителями своими, на виду…

Всё в Федьке страстно взвилось. И сам он, севши на меховом ложе, возложившись руками на край Иоанновой постели, об усталости забыл начисто, и вопрошающее не с усмешкою – с улыбкой – лицо государя осиялось для него в дыхании лампады небывалым вниманием. Отчего Иоанн спросил об этом только сейчас, по прошествии столького времени? Не оттого ли, что тоже душою отдыхал… Что и его отпускает тяжесть Господней десницы, здесь, в сей момент, с ним рядом, и он беседовать теперь желает о пустячности такой, как та прихоть чувства…

– Что ж молчишь, Федя? Аль запамятовал?

– Да что ты! Как такое… запамятовать. Возможно ль! А я, Государь, тогда вот что хотел… Я у Андрюши Фёдорова370 испросил: возможно ль, с его умением, фонари венецианские отлить такие, пускай кусками даже, чтоб не малые, а обширные отсветы красные, кровавые как бы, на всё бросали, да ещё не просто на всё, а на меня, на крест мой особливо… Чтоб красный, кровавый свет ложился на нас, через дивные эти стёклы, как через драгоценную чашу венецианскую… И знаешь, он этак загорелся даже, говоря, что ведь корабельные такие большие есть, а значит, и в миру соорудить возможно… А чтоб окрест не светили и не слепили обслугу, по манеру маяка сделать, медью изнутри обернуть, снаружи половину зачернить наглухо, а огнём чтоб через стекло красное светило, куда надо… Ей-богу, Государь мой, ежели вокруг во храме.. ой! – в трапезной, то есть, темно было бы, ночью глубокою, такое озарение аки кровь видится, то мы с ним проверяли! – тут он запнулся, осязая на себе пристальный Иоаннов взгляд.

– Во храме непременно? Отчего в трапезной не устроиться было, как вроде б ты и хотел?

– Да оттого, что своды низковаты в трапезной-то! А придумали мы с плотниками фонарщиков на башенки, караульных вроде, разместить, дабы свет как бы сверху изливался и не слепил смотрящих, перед коими помост мой воздвигался бы. И башни, и помост, и стропила за ним – всё сплошь чёрным полотном шершавым, чтоб не отсвечивало, занавесить… А ещё певчим во храме сподручнее. Кощунственно сие, осознаю…

– Об том после. Хм… – Иоанн прикрыл глаза, словно мысленным взором отображая представленное Федькой сооружение. – Это во сколько ж казне твои забавы встали бы?! Так… А далее что?

– А далее, когда алым, кровавым, меня бы залило, тут бы палачи выступили. А с отдаления малого это жутко и прекрасно видится, государь мой… Я б висел в одной повязке только вкруг чресел, цвету телесного, и оттого казался бы весь равно светлым, нагим в кровавом зареве, а палачи бы в чёрном были, так что в крови у них бы казались только руки!

– Таак… Хитре-е-ец… Сам удумал?

– Что ты, мне б без умельцев наших не додуматься, откудова мне знать про всякие устройства! Я так, пожелания выговаривал! Чтоб сперва, как Стратилат с Ликинием толковали, как бы день был (тут полотнища всюду белые нужны, и свет вроде солнца, яркий), а уж после, как воздаяние Стратилату огласилось – так крест бы воздвигся, и ночь пала та кровавая. А уж они…

– Не про стропила я. Про наготу, да без сраму? – тихо угрожающе пророкотало над ним.

Не решаясь прямо на него глянуть, кивнул. Медленно протянув руку, Иоанн взял его за подбородок, принуждая поднять лицо и отвечать. «Когда б дозволил ты, так и повязки мне никакой не надобно было бы!» – прямо и отчаянно говорил Федька взглядом пламенным, и понял, что услышан был вполне. По тому, как плавильным котлом полыхнуло от Иоаннова лика. Ярой волей вожделения, не раз виденной Федькой над собой.

– То не всё ещё… – проговорил, сглотнув.

Иоанн отпустил его не сразу, откинулся на чистые душистые подушки.

– Ну, в другой раз доскажешь.

Федька повалился на своё ложе в пылу восторга полнейшего… Стало быть, правда, что Сенька докладывал, стало быть, так всё и было! – «А потом, палачей отославши, а про меня позабывши, видно, воззрился государь на тебя и крест твой, Фёдор Алексеич… Ты бредил всё, да так страшно, потому что складно больно, точно в разуме полном, прекрасно и жутко! Стратилатовы последние моления… Читал как по писанному. А государь остолбенел точно, изваянием сделался, ликом бел весь, одни очи, точно уголья горящие, на тебя уставивши… Страху натерпелся я тогда, не сказать!».

О-о-ох, что бы отдал за тот государев долгий взгляд! Что б заложил сейчас, чтоб самому со креста тогда на сие полюбоваться! Чтоб произнесть ему, как мечталось, Стратилатовы последние моления… Не в беспамятстве, наяву, для него только.

И снова, тысячный уж раз, укорил себя за жадность! Ведь так и сбылось! – И услыхал государь его, и увидал, и поразился, и возгорелся. «Что мне до всех! Не перед ними хотел я собой похвалиться, не их душу усладить зрелищем, и суровым, и горним, и… страстным! Ежели б дозволил ты сделать всё, как сейчас тебе сказываю, то и тогда бы для тебя одного были все до единого мои терзания, и вздохи, и слова, и прощание последнее. Но ты мудр, ты меня чище, выше непомерно, ты – запретил! Ещё всего не ведая, что я собираюсь вытворить напоказ, ты всё-всё лицезрел, что тебе предназначалось, всё осязал и воспринял, и то сделал единым словом-приговором, что все мои пожелания самые жуткие превысило стократ! О-о, таковое лишь раз, наверное, за всю жизнь земную услыхать можно… И носить в сердце будет раб твой Феодор то слово твоё, Государю мой, до гробовой доски, до мига смертного…».

Ещё пытался он возбудить в себе голос государев, с ума чуть тогда его не сведший, но мешались усталостью все чувства.

Сон крепко обнял и успокоил его.

А после он всё опомниться не мог от давешнего с государем разговора и бури сладости в себе, от него произошедшей.

Уже на другую ночь, в Зарайском Кремле проводимую, как улеглись, и снова – одни, после молчания обоюдного Федька услыхал и – обмер заново:

– И что же, на этом всё? Дале сказывай.

Переведя дух, и всё же чуть задыхаясь, Федька ответствовал, чуя, как жар внутри внезапный быстро сушит прохладу только-только вымытых волос…

– А дале палачи бы твои лучшие своё искусство применяли.

– Это как же? – умиротворённо и бойко спросил Иоанн.

– Это так, как мастер дела своего может… Не только искалечить или убить. Но, ежели требуется, и приласкать кнутом-то, считай…

– Не слыхивал, чтоб кнутом ласкали! Никак, взятку