Солдат по кличке Рекс - Борис Сопельняк

— Да ну тебя к черту, — махнул рукой Васильев. — Ладно, иди. Воюй спокойно А в своих проблемах будешь разбираться сам. На меня можешь рассчитывать только в одном: обещаю быть шафером. Все-таки фронтовые свадьбы не каждый день бывают, так что подарок — разные там пеленки-распашонки — за мной. Вручу, само собой, тайно, чтобы прилюдно не смущать невесту.

А невеста сидела возле Рекса и вычищала из шерсти колючки.

— Рексик, собаченька, — приговаривала она, — все бегаешь, все носишься по кустам да оврагам. Хозяин не дает покоя. Да? Он такой, я его знаю. Но делать нам с тобой нечего: раз уж выбрали его, будем бегать вместе. Ты там за ним присматривай, а то он вечно вперед лезет. Но ничего, остепенится! Станет отцом — и остепенится. Эх, собачка, и как я буду выпутываться, ума не приложу. Но назад хода нет, это решено. Решено, да?

Рекс внимательно посмотрел на Машу и медленно моргнул.

— Ну вот, раз и ты со мной согласен, значит, так тому и быть. Будет у тебя еще один хозяин: маленький, сладенький.

И вдруг Маша заплакала. Слезы так и брызнули. Она чувствовала, что ей неудержимо хочется не просто плакать, а выть, откровенно, по-бабьи выть.

«Нет-нет, нельзя!» — приказала она себе. Но слезы текли ручьем. Чтобы не зарыдать в голос, Маша стиснула шею Рекса, зарылась лицом в шерсть.

Рекс ничего не понимал. Такого с ним еще не было.

Соленая влага стекала по шее, он ее слизывал и чувствовал такую невероятную и такую сладкую слабость, что не выдержал и жалобно, прямо-таки по-щенячьи, заскулил. И тут Маша зарыдала в голос.

— Что это вы? — изумился Виктор. — Что за концерт для солистки с собакой?

Но ни Маша, ни Рекс не обращали на него внимания. Виктор смущенно топтался рядом и не знал, что предпринять. Но вот Маша всхлипнула в последний раз, одним рукавом вытерла слезы, другим — собачью морду, поднялась, расправила складки гимнастерки и сияющими глазами взглянула на Виктора.

— Все в порядке, капитан. Не осуждайте. Бывает. Накопилось всякой всячины. Ну, что у тебя? Как живешь?

— Да так, беготня. Я, Маша, заскочил… Понимаешь, увидел цветы, и так захотелось тебя обнять.

— Обними.

— Неудобно. Люди смотрят.

— А мне удобно, — озорно улыбнулась Маша и крепко поцеловала Виктора.

— Ты смотри… поаккуратней, — наставительно начал Громов. — Бои будут серьезные. Вперед не лезь.

— Ты тоже.

— Ну, я — это я. Я — другое дело.

— Вот именно. У каждого свое дело. Ты, Витенька, не мельтеши и понапрасну не волнуйся. Тут уж как судьба распорядится… А я вчера гадала. У одной девчонки карты нашлись, так я не удержалась. Если карты не врут, предстоит нам с тобой дальняя дорога, потому что есть общий крестовый интерес. И утешимся мы маленьким-маленьким валетиком!

— Так тому и быть! — широко улыбнулся Виктор, уже не стесняясь, поцеловал Машу и побежал в расположение разведроты.

Именно в этот миг из-за леса брызнули первые лучи солнца. Они так рельефно и так четко высветили надвигающуюся с запада армаду самолетов, что Громов на секунду залюбовался этой картиной. В следующую секунду он понял, что надо немедленно искать укрытие. У самой кромки леса стояли закопанные по самую башню танки. Громов бросился к ним и юркнул под ближайший. Рекс пристроился рядом.

— А-а, Громов! — услышал Виктор хрипловатый басок.

— Ба, Маралов! — обрадовался Виктор. — Вот так встреча! Ты как здесь очутился?

— Своим ходом. Триста верст на гусеницах — и я на славной курской земле, — покусывая травинку, заявил танкист.

— И давно здесь?

— Трое суток.

— Отмахать триста верст и зарыться в землю? Вот-вот наступать, а вы по самые уши в черноземе. Что-то я тебя не понимаю.

— Эх ты, пехота, — хлопнул он Виктора по плечу. — Это ведь только кажется, что танк — броневой щит. Поджечь его ничего не стоит. Даже паршивая бутылка с зажигательной смесью останавливает эту массу железа. А для пушки или самолета нет лучшей мишени, чем «железный гроб». Так что я взял за правило: до поры до времени сидеть тихонько и не высовываться.

— А как нога? Я ведь из госпиталя вышел раньше тебя.

— Костяная! Своя! — хохотнул Маралов.

Танкист балагурил, смеялся, а Виктор никак не решался взглянуть ему в лицо. Он побаивался это делать еще в госпитале, а ведь их койки стояли рядом. Танк Маралова подбили в последний день Сталинградской битвы. «Тридцатьчетверка» пылала, как сноп соломы. Экипаж погиб. Весь. Погибшим считали и командира роты Маралова, даже похоронку отправили. Но когда спецкоманда осматривала обуглившиеся танки и собирала то, что осталось от экипажей, комроты застонал. Потом госпитали, операции, пересадки кожи. Все бы ничего, если бы не лицо. Ни бровей, ни ресниц, ни волос на голове. Ушей и носа — тоже почти не было. Сплошной ожог, прикрытый тонкой лилово-красной кожей.

Но Маралов не унывал. Не было в госпитале человека веселее его. Он балагурил, острил, по любому поводу сыпал анекдотами. Никому и в голову не приходило жалеть старшего лейтенанта или сочувственно расспрашивать, как он думает жить дальше. И вот ведь чудеса: самые хорошенькие и самые неприступные медсестры прямо-таки роились вокруг Маралова. Но что больше всего поражало претендентов на роль госпитальных сердцеедов: в глазах девушек не было и намека на сердобольность или жалостливость, нет, и голубоглазые, и черноокие светились неподдельной влюбленностью в танкиста. Вот и пойми женскую душу!..

Маралов шел на поправку. Лицо его не смущало, а вот нога не давала покоя: два перелома и разбитое колено. Это не шутки.

— Хотят списать подчистую, — хрипел он Виктору по ночам. — Черта с два! Не на того напали. Да я одной рожей так испугаю фрица, что тот вмиг околеет. Лишь бы сесть в танк. Ты же спортсмен, помоги, придумай, как разработать сустав: на комиссии сказали, что вся загвоздка в нем.

И Виктор придумал. Тут была и бесконечная ходьба по лестницам, и лазание по шведской стенке, и велосипед… В тот день, когда Громов выписывался, Маралов, хоть и сильно хромая, но уже без костылей проводил его до ворот.

— До встречи, — обнял он Виктора. — Война хоть и большая, но там тесно. Увидимся! И вообще предлагаю въехать в Берлин на моей броне.

— Принято, — улыбнулся Виктор. — Я тебе напишу.

Но так и не написал. И вот теперь командир танкового батальона капитан Маралов принимает товарища по госпиталю под своей «тридцатьчетверкой».

— Помнишь, Громов, я тебе говорил, что на войне тесно и мы увидимся?

— Ага.

— Так давай за встречу. По глоточку, — отстегнул он фляжку. — А то когда еще придется? Сейчас здесь такое будет!

— Давай. Я рад. Честное слово, рад, что ты в строю, что комбат, и вообще…

— Я тоже. Ну, будем живы! — Маралов сделал изрядный глоток, передал фляжку Виктору, а Рексу протянул сухарь.

— Не возьмет, — заметил Виктор. — Ест только из моих рук.

— Сам научил? Молодец, собачина, так и надо. Доверяй только хозяину. Ну, все, братцы, началось! Теперь — лишь бы не прямое попадание.

Обработав передний край, «мессеры» и «юнкерсы» навалились на рощицы и перелески, которые как ни маскируй, сверху просматриваются почти насквозь.

Полчаса непрерывного гула, воя, рева, треска, взрывов, стонов… А потом — как будто ничего и не было. Тишина. Оглушенные люди вылезали из-под танков… Маралов приказал прочистить орудия, привести в порядок триплексы и прицелы, проверить боезапас.

— А ты говорил, зачем закопались?! На, смотри, — протянул он Виктору бинокль. — Так что вперед пойдем не скоро.

С холма лавиной катились фашистские танки. В бинокль хорошо было видно построение атакующего каре: впереди и на флангах — тяжелые «тигры», в середине — «пантеры» и самоходные орудия «фердинанд». Танки шли, не открывая огня, а «фердинанды», выскакивая на бугры, вели беспорядочную стрельбу.

— Хотите, чтобы мы себя обнаружили, а «тигры» засекли и расстреляли в упор? — усмехнулся Маралов. — Ни черта у вас не выйдет!

Он начал считать, сколько на батальон идет танков, но быстро сбился: все равно раза в три-четыре больше.

— Чего не стреляешь? — спросил Виктор.

— Нельзя. Надо ждать. Пусть подойдут ближе. Пушка у «тигра» бьет дальше нашей, да и броня у него покрепче. Так что единственный выход — подпустить метров на пятьсот и молотить в лоб.

Бензиновый чад повис над полем. Голубоватый дым выхлопов, почти не рассеиваясь, стоял стеной, из-за которой выныривали все новые волны танков.

— Пора! — сказал комбат, поднимаясь в танк. — А ты уходи, — бросил он Громову. — Пехоте здесь делать нечего: в танковой рукопашной ты не сгодишься.

— Все понял. Уже ушел. Только я хорошо знаю эту лощину: всю на брюхе исползал. Сейчас фашисты наткнутся на овраг. Он неглубокий, но стены крутые — придется обходить. Тут-то и подставят тебе борта.