Отрочество - Сусанна Георгиевская

Обмирая, он взял открытку из рук дрожавшей от гнева и горя матери.

Это было оповещение из районной библиотеки. Ему предлагалось немедленно возвратить библиотечные книги:

1) Ферсман «Занимательная минералогия»,

2) Арсеньев «В дебрях Уссурийского края»,

3) Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан».

Все три книги лежали в пропавшем портфеле.

«В случае вашей неявки дело будет передано прокурору», — гласила открытка.

— Дело будет передано прокурору. Ты понял? — зловеще спросила мать.

Закон, всевидящий и всезнающий, постучал в их дверь в обличии почтальона и вручил ей эту открытку.

— Нет, ты не понял! — сказала мать.

Она стояла вся бледная, с открыткой в руках, ожидая его объяснений, чтобы расплакаться.

Он сказал небрежно:

— Мама, ты всегда устраиваешь трагедии. Это же обыкновенное напоминание! Так полагается. Многие читатели получают точно такие же открытки. Завтра я обязательно возвращу им книги.

— Много людей получают такие открытки, повестки от прокурора? — с удивлением спросила мать. — На этой лестнице живет еще несколько мальчиков, но никто такой открытки не получал. Я спрашивала у почтальона…

— Ах, мама, — сказал он усталым голосом, — ты все про свое… Мама, тебя опять вызывают в школу.

— Что? — спросила она, опираясь рукой о стул. — В школу? Из-за этой открытки?

— Да нет, — ответил он все тем же усталым и тусклым голосом, — не из-за открытки. Из-за стекол… Только я стекла не выбивал…

Она взглянула на сына остановившимися глазами, подошла к шкафу и на всякий случай положила открытку в сумочку.

Он прилег на отцовскую оттоманку и крепко закрыл глаза.

В комнате нависло молчание, глухое и напряженное. Так умеют молчать только двое близких, кровно связанных друг с другом людей.

Мать ходила по комнате, что-то переставляя и прибирая. Потом она начала мыть посуду. Он тихонько раскрыл глаза, посмотрел на ее мелькающие над посудой руки, на укоризненное выражение ее лица и подумал с болью: «Всегда такая!»

Какой она бывала всегда, он, пожалуй, не мог бы объяснить словами.

С тех пор как он стал расти и мир из крошечного, ограниченного площадкой лестницы, садиком у ворот их дома, комнатой, мамой, стал вдруг для него превращаться в мир огромно большой, с товарищами, библиотеками, футбольными матчами, — она не переставала следить за ним настороженным взглядом, всегда ожидая беды.

Жадная душа его неспокойно металась, ища себе пищи и утоления. Он был постоянно занят делами, которым она не умела сочувствовать. Он был всегда до страстного потрясения чем-нибудь увлечен. Она не понимала его страстей и привязанностей.

Были ночи, когда он ложился спать и долго ворочался в детской своей кровати, разрываемый мыслями, воспоминаниями, планами, и был почти не в силах дождаться утра.

Были дни, когда он копил деньги, которые мать давала ему на завтрак, чтобы купить фотографический аппарат.

«Лейка, лейки, лейку!..» — говорил он по телефону товарищам.

Мать проходила мимо с кастрюлькой в руках, с кухонным полотенцем через плечо и на ходу обзывала «лейку» воронкой.

Были другие дни, когда сын до страстности увлекался книгами. Он читал постоянно в школе и дома и не в силах был оторваться от книги даже на время обеда и завтрака.

Утром, когда отец, вставая, чтобы идти на завод, поворачивал выключатель, сын просыпался от звука повернутого выключателя и тотчас же брался за книгу.

— Пожгу все книги — и дело с концом! — ворочаясь в постели, говорила мать.

Вскоре ему стала тесна районная библиотека, он записался в четыре библиотеки и кружился между книгами, библиотеками, книжными списками, не успевая готовить школьные уроки.

В одну из зим он увлекся ботаникой, решил собирать зимой растения и начал с того, что сорвал головку с редкого кактуса, стоявшего на окне у соседки. Мать бегала по всем цветочным магазинам, отыскивая кактус, и наконец умиротворила соседку, купив ей глицинию.

Он подружился со старшим садовником загородной оранжереи и просидел однажды с ним добрых двенадцать часов во время ночного дежурства.

Мать искала его во всех отделениях милиции и больницах города, а утром, открыв ему дверь, кинулась к нему и заплакала навзрыд, встретив его как воскресшего.

Вскоре он перестал увлекаться ботаникой и увлекся марками. Он выменивал марки на книги и перышки, на котят и консервные банки. Он завел альбом и перелистывал его дрожащими от алчности и любви руками.

Был тираж. Мать начала проверять облигации и обнаружила, что он обменял на марку самую крупную облигацию отца.

Разлюбивши альбом, он подарил его тотчас младшему двоюродному братишке.

После этого он увлекся ездой на велосипеде, стал поговаривать о мотоцикле и уже накопил девяносто четыре рубля, как вдруг, в воскресенье, его привели домой с подбитым глазом, подбитым ребром и помятым велосипедом, взятым у соседей для поездки за город.

Мать водила его к врачу, клала на глаз холодные примочки, а на ребро — согревающие компрессы. Отец оплатил стоимость ремонта велосипеда.

Лежа в кровати, Даня увлекся Шерлоком Холмсом. Вскоре на стенах комнаты появились таинственные знаки — какие-то темные фигурки, предостерегающие и грозные надписи, вроде: «Ровно в полночь тринадцатого!» Горюя, мать соскабливала надписи ножом и смывала фигурки с масляной краски стен горячей водой и мылом.

Он стащил на кухне нож для шинковки капусты и, объявив этот нож кинжалом, понес его в школу.

Душа металась, томилась, росла, не находя и постоянно ища какой-нибудь новой пищи.

Мать давно ни о чем не смела мечтать, кроме того, чтобы он был жив и хоть как-нибудь кончил школу.

— Оставь его, мать, — говорил отец. — Мальчик с головой… Может быть, из него еще будет инженер, врач, агроном, ученый… Кто знает!

Отец надеялся.

Один из старейших мастеров своего завода, лекальщик, то-есть рабочий самой высокой квалификации, он считал свою жизнь не вполне осуществившейся, потому что не стал широко образованным человеком.

Еще будучи мальчиком-подмастерьем, он часами простаивал у окон гимназии, глядя на гимназистов и страстно завидуя им. Слово «студент» до сих пор еще было окрашено для него могучим очарованием. Любовь к науке, чистая и неутолимая, застряла занозой в сердце старшего Яковлева. И, сидя с сыном за чайным столом, он любил рассуждать о предметах возвышенных и, говоря о луне, о звездах и жизни, когда-то, быть может, существовавшей на этих планетах, называл тех звездных жителей «су́щества», делая ударение на «у».

«Су́щества…» — говорил отец, сложив мечтательно руки перед недопитой чашкой чаю, и его брови вздымались на лбу, разлетаясь в разные стороны, с мечтательным, томным, только старшему Яковлеву свойственным выражением.

«Су́щества», — говорил отец за чайным столом.

И сыну нравилось это слово, ему казалось, что слово «су́щества» излучает голубоватый блеск чего-то неведомого. А мать осторожно перетирала чашки и блюдца, легонько позвякивая их ударяющимися друг о дружку боками.

«Ох, что скажет отец, когда узнает!»

Книги! Книги, выданные по ходатайству Александра Львовича!

И Даня опять — в который раз! — с болью вспоминает сдой школьный портфель, схороненный где-то в темном углу дворницкой.

«Если бы можно было лежать вот так, ни о чем не думая, — говорил себе Даня, — просто так — лежать и ни о чем не думать!»

Мать ходила по комнате молча и, как ему казалось, зловеще гремя посудой.

Вот она вздохнула, выдернула из носка воткнутую в него иголку и села штопать, не зажигая света, под самым окошком, вздевши на нос сломанные, перевязанные ниткой очки.

И вдруг прозвенел звонок.

Она пошла на звонок торопливым шагом.

Замок щелкнул. В передней раздались шаги. Знакомые шаги.

Да нет! Неужели?..

Даня приподнялся и сел на оттоманке.

Дверь распахнулась. На пороге рядом с мамой, прижавшей к груди деревянный гриб с натянутым на него носком, стоял улыбающийся, весь розовый от быстрой ходьбы Саша Петровский. В его руке был так хорошо знакомый потрепанный, много-много перевидавший на своем веку Данин злосчастный портфельчик с книгами.

Глава XI

Снег, снег… С тротуаров и мостовых его сгребли, но он еще лежит на крышах и на деревьях, нежный, легкий, молодой. Он лежит на ветках, наполняя хрупкой белизной каждую развилину. То одна ветка дрогнет, то другая — может быть, от ветра, а может быть, оттого, что ей не под силу нести налегшую на нее тяжесть. Дрогнет, качнется — и на землю полетит, искрясь в воздухе, целая осыпь ярких иголочек и мохнатых пушинок. А стряхнувшая свой гнет влажная ветка, тонкая и голая, еще долго будет колебаться перед вашими глазами.

Когда в такое свежее зимнее утро человек выходит из дому, глаза его невольно щурятся от непривычно яркого света на дворе. Белизна словно обступает его со всех сторон. От дыхания идет пар, кудреватый и белый. Белыми колючками инея покрывается воротник.