Стежки, дороги, простор - Янка Брыль

по деревне новая сказка зятя, — хоть возьми эту царскую шапку да выбрось!

2

Из всех Повлюковых собак больше всего мне запомнились две. Одна была обыкновенная дворняжка Тюлик. Другая же — охотничья, борзая, которую Павлюк гордо назвал Волкодавом.

В начале лета, когда на болоте у нас выводки диких уток обрастали первым пером, Тюлик показывал свои охотничьи таланты. Молодые утки летать еще не умели. Они пробирались по кочкарнику, через аир и осоку — шажком, а по воде, конечно, вплавь. Павлюк оставался где-нибудь на бугре или брел следом за Тюликом, но достаточно далеко, чтобы ему не мешать. Старые утки взлетали, а сытый, тяжелый молодняк застывал, притаившись в осоке или под кочкой, пока его не учует Тюлькин нос. Собака осторожно поднимала утенка за крылья, показывая добычу хозяину. Когда же более смелый утенок с криком пускался наутек, то подлетывая, то плывя по затянутой ряской болотной воде, Тюлик возмущенно кидался за ним вдогонку. Домой Павлюк возвращался увешанный живыми утками и гордо говорил своей Ганне:

— А что, вот видишь?

Волкодав же всегда ходил следом за Павлюком, уныло опустив к земле острую морду.

— Железная! — гордо говорил Павлюк о его пасти. — Как клещами берет! А ноги, брат, гляди!..

И верно: только бы заяц попался на глаза, а уж Волкодав, распластавшись в беге, всегда настигнет его, и зайкиной спине или горлу не поздоровится, если он только раз цапнет зубами. Прыть длинных ног и силу железной челюсти Волкодав лучше всего доказал, поймав за один год две лисы, что было, кстати сказать, строжайше запрещено таким, как Павлюк.

Однако ни Тюлик, ни Волкодав не задержались у него слишком долго. Павлюк был верен себе: Тюлика он променял, кажется, на Волкодава, а Волкодава уступил пану за другую собаку и за несколько бревен леса в придачу — на новую хату.

Из всех «собачек», которые прошли через руки Павлюка, только эти две в какой-то мере возмещали ему отсутствие правой руки охотника — ружья. Все двадцать лет власти пилсудчиков Павлюк мог о нем только мечтать.

Незабываемый сентябрь тридцать девятого года сделал его наконец настоящим охотником.

Наступила золотая осень. Под ногами приятно шуршал желтый лист молодого березняка, то там, тот тут потрескивал сучок, а спокойный медвежий голос гудел:

— Встретил меня Царючок (фамилия лесного хуторянина — Царюк, но для Павлюка он Царючок, так же как — волчок, собачка, зайчик) — спасенья нету, говорит, всю картошку перерыли! Ну что ж, я двустволочку взял и пошел. Засел, жду. Что-то недолго и ждать пришлось. Слышу — чешут по тропе друг за дружкой. Приготовился я, вижу — идут. Первым, брат, здоровенный лобан, голову опустил и прет, а следом за ним еще штук восемь. Задний шляхтич — совсем еще подсвинок. Вожак, должно, учуял меня, зараза, потому — стоп! Да еще как загудит…

«Двустволочка» у Павлюка за спиной. Он вдруг останавливается, раскорячив огромные сапожищи, а руки наставив наподобие кабаньих ушей.

— Я это, брат, в него как жахну! Он на дыбы да в голос! А задние как дернут! Мой за ними. Сгоряча здорово чесал. Я с собачкой вслед. Чтоб ты подох! Только на рассвете нашли мы его в чащобе, в валежнике. Еще тепленький. Пнул я его ногой, так он «у-у!», как сквозь сон. Зарядил я двустволочку, тюкнул его еще разок, он богу душу и отдал… «Ну, а теперь что?» — говорю я Мурзе. Вертит, подлюка, хвостом. Думал я, думал, примеривался и так и этак — ни в какую. Гляжу, стал кабанчик холодеть. Постой-ка, думаю, — ты сам мне поможешь. Взял я его за загорбок, поставил и держу. Мурза — прямо кончается! — то за ухо его, то за ногу! Пошла вон! — отпустил я одну руку, замахнулся. Гляжу — стоит кабанчик, сам стоит. Отпустил вторую руку, а сам это хлоп под него, с головой. А собачка, будь она неладна, за стегно его сзади как хватит! Кабанчик так и сел мне на горб. Света белого, брат, невзвидел, — мордой в мох, — ну, думаю, крышка теперь Павлюку. Как разобрала меня злость, как вцепился я в землю, как уперся — встал! Теперь как же двустволочку-то поднять? «Подай, говорю, сукина дочь!» Машет, подлая, хвостом, подлизывается. Нагнулся я, поднял ружьишко, поволок… Даже в глазах, брат, темно! Еле дополз до Царючка. Свалил, давай будить… Двенадцать, брат, пудов!

Меня так и подмывает помочь Павлюку закончить слишком уж пышную сказку привычными словами: «Ну и смеялись же мы!» — но я молчу. Да и как же мне не молчать! Ведь сегодня он взял меня наконец с собой на кабана. За спиной у меня — двустволка, из которой я скоро ахну. И двустволка эта тоже Павлюкова.

И вот мы сидим в засаде. На лугу еще день, а в чаще уже смеркается. Ноют поджатые ноги, но я боюсь их расправить, чтоб не спугнуть дичину, которая вот-вот… Первый выстрел — Павлюка, потому что кабанчик, говорит он, пойдет на него. Если одного выстрела будет мало — я должен «тюкнуть» еще раз. Если же он первого сразу уложит, я должен стрелять по второму. Вместе с Павлюком притаилась за деревом и Мурза, вот-вот готовая кинуться на любого «кабанчика».

Минуты тянутся, тянутся, томят… И вдруг — есть! Совсем недалеко послышалось «чухканье», затем из-за ольховой заросли, в нескольких шагах от меня, показалась страшенная морда. Я успел только подумать: прямо на меня! Прицелился, закрыл глаза и пальнул!..

Я ожидал услышать визг и второй выстрел, однако… раздался только отчаянный лай Мурзы, пустившейся вдогонку за зверьем, и… крепкий отборный мат.

— Пудов на пятнадцать штука!.. Тьфу, сопляк… Теперь догони, поцелуйся!..

…Темнеет. В лицо брызжет косой дождик. Есть хочется — прямо живот подвело. А на сердце тошно от неудачи.

— Так же вот, как только Пилсудский пришел, — басит рядом Павлюк, — отбывал я резервную в Пружанах. Коноводом был у поручика. Поедем, бывало, на кабанов. Что ж, усядутся папочки за пнями, да только пах-пах! пах-пах!.. И все на ветер! «Чтоб у вас, говорю, ручки поотсыхали!» А мне стрелять не дают. Карабиночка, брат, игрушка, французская. Не выдержал я однажды: как дал, так кабан только «ай!» и готов. «Все одно, говорю, пан поручик, он на вас не пошел бы, а мне было в самый раз». У пана, брат, рука нагулянная, пшеничная, как зачерпнул мне по рылу — только искры из глаз посыпались… Залился я юшкой, плюнул, карабинку оземь! «Чтоб тебе, говорю, вместе с ним захолонуть!»