Станешь моей? - Елена Лабрус

толстовку. Натягиваю на голову капюшон. И силюсь увидеть в густой как молочная пена завесе очертания скал.

Жаль, что нельзя здесь купаться – вода наощупь кажется такой тёплой. Но я бреду вдоль кромки прибоя даже не замочив ног. Бреду туда, откуда ко мне пришло спасение. А если там не сильно высоко, возможно, мне тоже удастся забраться на эту скалу.

Зачем? А хрен его знает. Зачем, например, люди со всего мира едут в Аризону, чтобы увидеть рассвет над Большим Каньоном? Или летят в южную Африку, чтобы там недалеко от Кейптауна прыгнуть с моста на тарзанке. Человеческая любовь к острым ощущениям неистребима. Для меня пока верх её – забраться с забинтованной ногой на скалу, очертания которой я едва различаю в зыбком мареве тумана.

Но как ни странно, прихожу именно к тому месту, где за выступом вырублены рукотворные ступеньки. И осторожно переступив через какую-то завалившуюся набок треногу, уверенно начинаю своё личное восхождение.

В надежде если не встретить рассвет, то хотя бы увидеть бесконечность океана. И если не хапнуть адреналина как от банджи-прыжка, то получить свою долю экстремальных ощущений, постояв на краю обрыва. Да, чуть не забыла: ещё неплохо бы согреться.

И пока именно третий пункт мне удаётся перевыполнить с лихвой. Я стаскиваю с головы капюшон. Я расстёгиваю на ходу толстовку. Я готова и вовсе её снять, достигнув наконец, плоского плато. Но согнувшись пополам, чтобы перевести дыхание, слышу то, чего ну никак не готова была услышать: треск горящих поленьев, звук гитары и мужской голос, напевающий какую-то песню.

Нет, не какую-то. Бессмертную. Битлз «Yesterday».

И пока я крадусь вниз, слышу её всю. А потом она начинается с начала, словно специально для меня.

Прислонившись к скале спиной, перед горящим костром он перебирает струны, будто и не замечая моего приближения. Хотя хруст гальки под моими ногами, услышал бы даже глухой.

– Yesterday… Love was such an easy game to play… Now I need a place to hide away… Oh, I believe in yesterday…

«Ещё вчера, – невольно подпеваю я. – В любовь было так легко играть… А теперь не знаю, где спрятаться… О, я так верю в то, что было вчера…»

– Why… she… – подпеваю я, опускаясь перед костром на колени, – had to go… I don't know… She wouldn't say… – «Почему она ушла, я не знаю. Она не сказала»

– I… said… something wrong… – поёт он один, поднимая на меня глаза. – Now I long… for yesterday… Yesterday… – «Может, я сказал что-то не так… Но теперь я так хочу во вчерашний день… Вчера…» – и не допевает. Ладонью останавливает ещё звенящие струны, откладывает гитару. – Привет, Ева!

– Привет… Эван!

И я могу не смотреть на его руки, ни одна их которых не забинтована. Могу не наклоняться к нему, чтобы почувствовать запах его кожи. По одному движению его бровей, по излому скривившихся в усмешку губ, по движению, с которым он откидывает со лба волосы… я знаю: это – Эван.

– Уверена? – подкидывает он в костёр охапку хвороста.

– Поцелуешь? – улыбаюсь я.

– Не ожидал в пять утра встретить кого-нибудь на побережье. А уж тем более с той стороны, – кивает он за спину. Достаёт он из кармана толстовки складной нож и вытащив из кучи палочку поровнее, начинает остро остругивать кончик.

– И я не ожидала никого встретить. И уж тем более спускаться сюда. Если бы тебя не услышала, – оглядываюсь я в надежде что-то разглядеть, но ещё слишком серо. Слишком всё размыто, призрачно. И кроме пледа под его задницей, подушки и гитары, в чёрном глянце деки которой пляшут отблески костра, реальным кажется только сам Эван, да стена скалы за его спиной. – Круто поёшь.

– Ты тоже неплохо, – улыбается он. – Не спится?

– А тебе?

– Бессонница, – пожимает он плечами, нанизывает на палочку мягкий белый цилиндр зефира и протягивает мне. – А вообще я люблю вставать рано. До рассвета. Говорят, когда я был маленький, то ночью постоянно плакал. И мама, чтобы я не мешал никому спать, приходила со мной сюда. Брала плед, подушку и пела мне. Порой утром нас с ней так и находили: спящими на берегу.

– Скучаешь по ней?

– Нет, – уверенно качает он головой, затачивая ещё одну палочку. – Мне просто нравится утро, это место, и, пожалуй, одиночество.

– Прости, что я его нарушила, – наклоняю я зефир над огнём, чтобы запечь до хрустящей сахарной корочки.

– Скажи лучше: почему я не удивлён. Ты полезла в воду, несмотря на предупреждающие надписи. И ты плевать хотела, что проход на частную территорию запрещён.

– Запрещён? – удивляюсь я, едва откусив зарумяненный зефир. – Может, на треноге, что там завалилась, что-то такое и написано, но, честное слово, её кто-то уронил до меня. Я никаких Весёлых Роджеров и надписей: «Не влезай, убьёт!» не видела.

– Можно подумать тебя бы это остановило, – нанизывает он зефир на свою палочку и наклоняет рядом с моей. – Но сегодня я даже рад, что встречаю это утро не один.

– Почему? – передёргивает меня от холода, подступающего со стороны шуршащих по камням волн и моей промокшей от активного восхождения спины.

– Не знаю, просто рад, – красноречиво двигается он, вытаскивая из-под себя плед. А когда я принимаю приглашение, укрывает мягким клетчатым флисом, пропахшим чем-то домашним: попкорном, диванной кожей, слезливой мелодрамой, а может, пивом, чипсами и финалом какого-нибудь футбольного матча. Чем-то, что с этим парнем совершенно не ассоциируется. Впрочем, как и всё, что я вижу и слышу сегодня.

И я очень хочу спросить его о маме. Как давно она умерла и почему, но ни при каких условиях не хочу говорить «ваша» и упоминать Адама, а сказать «твоя мама» как-то язык не поворачивается.

– Сегодня день, когда она родилась, – задумчиво крутит он зефир в языках пламени, словно прочитав мои мысли. Впрочем, они явно витают в этом густом и влажном воздухе. – Отец пережил её больше, чем на десять лет. И каждый год отмечал только день её рождения, отказываясь принимать сам факт её смерти.

– А как она умерла?

– Нелепо. Уронила кольцо в аквариум с «сигаретными улитками». И поторопилась его