Деревья-музыканты - Жак Стефен Алексис

Он отвернулся, и лицо его снова приняло злорадное выражение — его забавляла человеческая комедия, которую разыгрывали перед ним. Сущий балаган! И наш герой сделал три танцующих шага навстречу какой-то матроне и с самой дерзкой своей улыбкой предложил ей галантно руку.

Карл ушел от Дезуазо сразу же после обеда, даже не предупредив брата о своем уходе. Диожену пришлось возвращаться одному по темным улицам. Он шел торопливым шагом, снова и снова переживая свой позор. Обида комком стояла в горле, он не мог ее проглотить, горечь ее была в груди, в сердце, в руках, во всем теле!

Господи, как жестоки творения твои! Разве не с искренней радостью пошел он на этот прием? Почему люди так злы? В голове у него шумело, уши пылали, нервы были напряжены. Почему бог допускает, чтобы на древе зла, возросшем по бесконечной благости его, расцвела пышным цветом такая злоба? А ведь сегодня, когда Диожен, слуга господен, страдает от уязвленного самолюбия, зерно ненависти может запасть и в его сердце. Зерно это, того и гляди, разрастется и безраздельно завладеет душой...

Город стареет с каждым днем, с каждым днем становится все безобразнее. До сих пор не считают нужным хоть немного осветить улицы... Диожену давно не приходилось ходить по городу в такой поздний час... Нет! Он обязан вооружить свое сердце терпимостью, обязан бороться с самим собой — и преградить ненависти путь в свою душу. Но ведь должна же злоба, проходящая через всю человеческую историю, иметь какую-то исходную точку, начало, исток! Древо зла в раю ровно ничего не объясняет, нужно искать объяснения где-то раньше, даже за пределами теологического учения о Лукавом, за пределами мифа о Люцифере, восставшем против творца и зиждителя вселенной... Тайна святой Троицы — тайна весьма приятная, этакая милая, славная загадка по сравнению с другой, поистине жуткой тайной — с изначальной двойственностью Добра и Зла. «Вначале было слово», — говорит святой Иоанн. Неужто это и есть исток всего Мрака, Зла, Лукавства — в мире, рожденном божественной Первопричиной? Вот где главная загадка, которая пригвождает верующего к кресту сомнения. Всякий бунт, всякое отступничество — разве не происходят они от горестного зрелища, какое являет собой мир? О, головокружительная бездна сомнения! Как хотел бы он вырвать с корнем из своей души эту извращенную тягу к мудрствованиям и остаться тем, кем он должен быть: священнослужителем, покорным, скромным и смиренно кающимся в прегрешениях своих, как Иов на своем ложе!

Недалеко от моста Пьер ему вдруг показалось, что навстречу движется стадо каких-то рогатых животных. Нервно вытер он тыльной стороной руки капли пота со лба, словно изгоняя из головы кощунственные мысли. Что ж это он богохульствует?.. Стадо приближалось с неистовым блеяньем. Козы, длиннобородые козлы, козлята на высоких ножках шарахались из стороны в сторону, толкали друг друга, надвигались на него странным водоворотом, преграждали ему путь. Диожен прирос к месту. Его била дрожь, ноги подкашивались и горло сдавили спазмы — он не мог произнести ни звука... Там, у перил моста, в сумраке ночи вырисовывалась высокая черная фигура — неясный, расплывчатый силуэт...

Был ли то Дьявол, в существовании которого он только что сомневался? Или на мосту возник призрак Эпаминондаса Гийома, гиганта в семь футов ростом, трагического дервиша, который, по слухам, начинает кружиться волчком всякий раз, как простой смертный осмелится взглянуть в его страшное лицо? Диожен снова двинулся по булыжной мостовой; он шел потупив взор, дрожа всем телом и чувствуя, как у него от страха бегают по спине мурашки. А может быть это Лидия Попе, длинноволосая женщина-оборотень, которая может появиться в любой час ночи в образе кота с горящими глазами, а не то обернуться белой свиньей или взлететь орланом на дерево и там растаять, поднявшись к небу спиралью черного дыма? А может быть, перед ним стадо макандасов[42], а гигантская тень на мосту — их вожак, злобный колдун, который стоит на голове, скрестив руки и ноги?

Пошатываясь, бормоча заклинания, Диожен развязал веревку, которой была подпоясана его сутана, и крепко зажал ее конец в кулаке. Он двинулся вперед и, высоко подняв над головой руку с веревкой, приготовился нанести удар. Козел бросился ему под ноги. Диожен упал. Запутавшись в сутане, он бешено отбивался, пытаясь встать; наконец он вскочил на ноги, растерянный, с блуждающим взглядом. Значит, вчерашнее посвящение в сан, святое помазание не в силах предохранить его от страха перед злыми ночными духами, на которые так щедра народная фантазия! Он попятился, споткнулся о камень и чуть не растянулся снова. Тогда, с героизмом отчаянья, он ринулся вперед, пробивая себе дорогу. Вот стадо осталось позади. Он побежал. Путь к Порталу Ля-Сьери лежал через лабиринт узких переулков с покосившимися домишками. Он бежал во весь опор. Возле реки послышался дикий хохот, отдававшийся эхом в ночной прохладе. От страха у Диожена стучало в висках. Он мчался вихрем; камешки пулями летели из-под его башмаков.

Добежав до дома Леони, он влетел на террасу и обоими кулаками принялся барабанить в дверь. Мать, встревоженная, полуодетая, открыла ему. Он вошел, захлопнул за собой дверь и привалился к ней спиной, едва переводя дыханье.

Карл вернулся домой только утром. Остаток ночи он пропьянствовал в притонах Фор-Бержерака. Глаза его покраснели от бессонницы, но он казался более бодрым и веселым, чем обычно. Периоды нервного возбуждения бывали у него довольно часто, но вслед за ними наступала депрессия, полный упадок сил, беспричинная тоска, свойственные неврастеникам, у которых душевное состояние отличается неустойчивостью. Окружающие не страдали от этих перемен в настроении Карла: каждый раз, когда он чувствовал приближение мрачной хандры, он заранее уединялся; но великий боже! — как мучительна была эта тоска, это резкое падение жизненного тонуса! Все тело ныло, тревога тисками сжимала грудь, кровь казалась насыщенной смертельным ядом, постепенно отравлявшим душу. Тогда он начинал пить. Потом наступал период подъема. Он спешил воспользоваться этими днями для того, чтобы уладить дела, заработать себе на жизнь, о чем-то подумать, что-то создать — чтобы утешить себя иллюзией, что он не паразит, не лишняя, бесполезная деталь в механизме бытия. Живое существо всегда бунтует против неподвижности, всегда восстает против некоторых черт собственной природы, сближающих его с миром растительным, с травами, грибами, плесенью...

В то утро, когда он вошел в маленькую столовую, его встретил свежий запах простокваши, приятнейший аромат сдобных, еще горячих булочек и сверкающий красками натюрморт, состоящий из подрумяненных кассавов[43], плодов авокадо, бананов и манго.

Завтрак ждал его. Леони искоса взглянула на сына. Ей очень хотелось дать ему нагоняй — просто для порядка, чтобы показать, что она по-прежнему здесь хозяйка. Но она чуть заметно улыбнулась, опустив голову, и ничего не сказала.

— Здравствуйте! — сказал Карл.

«Здравствуйте» — всегда самое новое слово на земле! Произнося его в то утро, Карл не только приветствовал свою мать, такую славную женщину, и брата, сидевшего с утомленным видом, — нет, у Карла было чувство, что он приветствует все живущее в мире, всех старых и вновь обретенных друзей: солнце с румянцем во всю щеку, шершавые деревья, горбатую гору с выпирающими ревматическими суставами, утренний бриз, мошкару, которая спозаранку толчется в воздухе, плоды на столе и птицу, что сидит на короссолевом дереве в своем щегольском фраке и с важностью певца-виртуоза поглядывает вокруг. Карл ощущал удивительную легкость, как будто вернулось на миг безмятежное утро его уже далекого детства. Он сел, счастливый, что может отдохнуть у домашнего очага, и принялся за еду. Леони тоже была в хорошем настроении.

— Эдгар должен сейчас вернуться и отвезти нас в Фон-Паризьен, — объявила она. — Почему бы и тебе, Карл, не поехать с нами? Теперь как раз идет сбор урожая, и, как адвокат, ты наверняка нашел бы несколько выгодных клиентов. Это лучше, чем без толку слоняться по Порт-о-Пренсу...

— Я подумаю, — ответил Карл.

— Почему не решить сразу? Что тебя останавливает? Эдгар приедет с минуты на минуту. Нужно быстро решить.

— А куда мне торопиться? Если нужно ехать в Фон-Паризьен только для того, чтобы встретить еще каких-нибудь Дезуазо, я, пожалуй, предпочту остаться...

Леони не настаивала. С Карлом всегда приходится быть начеку, говорить еще осторожнее, чем с двумя другими сыновьями, иначе, того и гляди, совсем его отпугнешь. О, конечно, она и в разговоре с ним держалась непререкаемо-властно, но прекрасно знала, что с этого сумасброда все станется: в любой миг возьмет и исчезнет, даже адреса не оставит... А если Карл порвет с семьей, авторитет Леони потерпит крах. Леони привыкла, чтобы все вокруг плясали под ее дудку, и очень не любила терпеть поражения. Быть может, она уже смутно ощущала приближение старости? Годы укрощают самые строптивые характеры. Все три ее сына остались холостяками — очевидно, так и не женятся никогда; значит, ни одной невестки, ни одного внука, которыми можно было бы покомандовать на старости лет.