Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках - Сергей Мстиславский

Выдержка, впрочем, выдержкой, а если по правде говорить, очень большая была растерянность. И было от чего. Ведь, в сущности, все по швам расползлось. Дворец наш тотчас же опустел, юноши-прислужники исчезли, припасы перестали доставлять; хорошо еще в первый день натащили столько, что могло надолго хватить. А тут вдобавок припомнилось, что, когда нас вводили во дворец, кто-то сказал, что это тот самый, в котором умер эмир Шир-Али. Вам это имя ничего не говорит, а для меня… Тогда, особенно… Дело в том, что в 1878 году, когда правительство царское по обстановке тогдашней турецкой нашей войны решило пугнуть англичан угрозой Индии и даже двинуло к границе тремя колоннами туркестанские свои корпуса, оно соблазнило тогдашнего эмира афганского Шир-Али на разрыв с англичанами посулом денежной и военной помощи. Шир-Али поддался. Но русский царь его выдал — да, да, головою выдал, не дав ни войска, ни денег: корпуса наши мирнейшим порядком разошлись по квартирам. Шир-Али поплатился престолом, умер на бегстве, здесь…

Царь выдал. А если и меня? Ведь выдал же он Ашинова в Абиссинии. А тоже был случай. Выдаст. Не случайно я — в том же дворце Шир-Али…

Время волоклось. Мы не знали ничего, что делается за стенами дворца, за воротами, у которых я выставил караул. Переводчик сбежал уже на следующий день после разговора с хезареем. В минуту окончательной слабости я приказал было Костухину седлать, но отменил тотчас.

Раньше надо было. Теперь, ежели назад повернуть, — бросятся.

Бросятся. Возьмут. Зиндан, тюрьма подземная, страшная, цепи, клопы на смерть. Может быть, передаться афганцам? Принять мусульманство, стать при дворе? Может, именно здесь и есть случай, к которому ведет меня судьба? Мыслишка-то стыдная была, ась? — Он неожиданно засмеялся. — "Афиняне не знали, чему больше удивляться в Алкивиаде, его порокам или его добродетелям"; это — из Плутарха.

Не знаю, как бы я надумал, но не то на шестое, не то на седьмое утро вбежал ко мне, как очумелый, казак.

— Наши идут!

Наши! Я бросился встречать… Но они уже въезжали во двор. Есаул казачий, уралец, малиновые лампасы по синим шароварам, — красота! — в белом кителе. За ним трубач… Значок! Взвод? Сотня? От радости рябило в глазах. Есаул спешился, поднялся по ступеням, сунул лапищу — широкая такая, добрая была лапа, — осклабился во весь рот и выволок из кармана бумагу.

— Нуте-кась! Разбирайтесь. Через штаб округа — в ваше и наше сведение из собственной Его Величества канцелярии.

Бланк — синий, телеграфный. Буквы запрыгали в глазах. Я прочел все-таки…

"На всеподданнейшем донесении подпоручика Карамышева Его Императорское Величество государь император собственной Его Величества рукой начертать изволил:

"В. М. Пр. Мр."

С подлинным верно. Начальник канцелярии — подпись. Секретарь подпись".

Вид у меня, вероятно, был совсем ошалелый, потому что есаул загоготал:

— Понятно? Ну-кась, раскиньте мозгами — каково к вам монаршее благоволение.

— Награда? За взятие неприятельской крепости полагается Георгий… или нет, кажется, Владимир с мечами — Владимир с мечами, конечно. В. М.

Есаул перестал смеяться и наклонил голову набок:

— Прытко! Ну а «Пыр-Мыр»?

— Пр. — может быть… производство? Поручик?.. А «Мыр», Мр… — В голове крутилось, сосредоточиться было трудно. — Может быть, Мазари-Шарифскому?.. Мыр — Мазари, Шариф: есть созвучие.

— Пальцем в небо! — хладнокровно сказал есаул. — Хочешь я совсем по-другому прочту: В. М. - выпороть мозгляка; «Пыр-Мыр» — противная морда. Ты не в ту сторону смотришь. Я подскажу, пожалуй, — у нас в штабе к телеграмме из округа, так сказать, ключ. Тут не о тебе, а о сущности.

Я напрягся опять:

— В. М. - всеобщая мобилизация. Пр. — призвать. Опять для «Мыр» нету смысла… Есаул подмигнул:

— Брось. До вечера провозишься, мозги иссушишь, ничего не поймешь: на то и высочайшая резолюция. Докладывай, как у тебя дела с хезареями: много наформировал? Диспозиция? К Герату выдвинул хотя бы заслон? Говори спешно: у меня здесь с собой для связи самокатчики. Доложишь — мы и будем действовать по силе полномочий этого вот самого — «Пыр-Мыр».

Проклятые хезареи. Не вывернуться было никак. Пришлось сказать как есть. Есаул свистнул.

— Та-ак. Тогда обернем «Пыр-Мыр» другим концом. Позвольте вашу шашечку, подпоручик. Баловаться? Туды же… "Владимир с мечами". Микешин, труби сбор. Конвой к арестованному.

Точка.

* * *

Карамышев оборвал резко и бросил окурок в камин. Писатель выждал и спросил:

— Ну-с, а финал?

Завоеватель пожал плечами:

— Финал, я полагаю, не трудно и самому досказать. А то разделение труда получается не в мою пользу: вы пьете, а я говорю. Ну, да уж раз начал…

Доставили в штаб. Там на меня генерал ногами топал и кричал все на ту же канцелярскую тему: конвенция, осложнение, обвинение, объяснение… Под суд! Под суд! Я стоял навытяжку и думал, что мне надо бы родиться не русским, а великобританским подданным: с британцем никогда не случилось бы такого. Потому что тамошний империализм настоящий, за который стоит шею ломать: мертвая хватка… А о нашем — верно… в прокламации какой-то в училище я еще читал, да тогда не поверил, романтикой еще голова была заморочена, наш царско-российский империализм — паршивый, трусливый, мелкий: шакалий империализм. Стащит, что плохо лежит, украдочкой, где силы не надо. А чуть кто ногой топнет — сейчас кус из пасти и на попятный, хвост поджав. Только и брали, что пустые земли, где цыкнуть некому было. А с Константинополем — струсили, хотя у самых уже ворот стояли, в Абиссинии струсили, хотя и хапнули было, в Персии — струсили, в Китае — струсили… Струсили и сейчас: выдали… Шакалы! А Плутарху учили…

Он, видимо, устал от рассказа: голос звучал вяло, и даже лицо как будто осунулось.

— Суд, впрочем, милостивым оказался: как там ни колдуй — своего судили и за свое. Дали всего только исключение со службы, и председатель суда потом меня самолично в банк государственный. Ново-Бухарское отделение, бухгалтером устроил. Оный генерал через оный банк крупные по хлопку дела вел с лодзинскими фабриками — вот был деляга! Кстати сказать, он же мне и тайну «Пыр-Мыр» открыл. Незамысловатая штучка: "В. М. Пр. Мр." — "Военному министру. Принять меры". О двух концах — верно есаул сказал. Недаром и орел государственный — тоже двуклювый.

Бухгалтерии я научился. Но по существу моему, сами видите, какой я, к черту, бухгалтер? Маялся, маялся там и — вот сюда перебрался. Может, что и наклюнется. Хотя…

Он привстал на колени. Левая щека дернулась судорогой, и весь он опять стал зловещим и темным. Впрочем, может быть, это только казалось так от темного, синего фонаря.

— Что-то сильно о войне говорить стали… Вам тут с горы-то виднее, гвардии… С Германией война, да? Не знаю, как вы, а я, ежели война будет, не переживу, верное слово…

— Чего вы не переживете, поручик? — хмуро спросил Бистром.

— Позора, — резко сказал Карамышев и встал. — Будет война, опять та же моя история повторится, только в большем масштабе — всероссийском, помяните мое слово. Ежели и побьем немцев, все равно опять струсим в последний момент, когда добычу рвать надо будет… Опять — хвост промеж ног и на попятный, как только кто-нибудь цыкнет. Кровь лить — на это мы мастера, народу у нас много, мяса хватит, чего его жалеть?.. А вот насчет мертвой хватки — по-тигрьи, — это "ах, оставьте!". Кишка тонка. И будет опять, как в японскую:

Орел двуглавый,

Эмблема мощи,

Со всею славой,

Попал ты в ощип.

Егерь, капитан, беспокойно и зло кивнул Карамышеву на Тамару:

— Вы все-таки… полегче, поручик.

Но Карамышев, видимо, закусил удила:

— Крепче, крепче надо, а не легче. Вы, конечно, как вам угодно, а с меня довольно: я так больше не играю… Нас будут позором клеймить, а мы тиграми… под стол лазать. Я рассказ зазря, со зла облаял. Его можно вот как распространительно толковать: судьба державы Российской и славного офицерского корпуса!..

Титикака

Тамара перебила томным и скучающим голосом:

— Ну вот… Какой разговор странный. И рассказ длинный был и скучный. Я, правду сказать, думала, что будет смешно, как про тигра у Андрея Николаевича, или поэтично. Ведь это так поэтично, Индия!..

— Поэтично? — фыркнул Карамышев. — Издалека либо по книжке на нас — на матушку-Расею — смотреть, тоже, пожалуй, выйдет «поэтично». А сунься ближе — вонь, хоть нос зажимай.

— Черт знает что вы говорите! — возмутился Бибиков.

Тон подпоручика раздражал его донельзя: должен же быть предел — даже вульгарности. А еще офицер!

— Не горячись! — примирительно окликнул Бистром. — Поручик резок, но в существе прав. Издалека, со слов, многое может действительно показаться красивым, а ежели на это поддаться, попадешь в историю, как Ростовцев…