Призрак уходит - Филип Рот

— А его нью-йоркские друзья?

Она вздохнула. Впервые за время беседы у нее вырвался нетерпеливо-раздраженный вздох. До этого — полнейшая невозмутимость и спокойная рассудочность.

— Он сблизился с мужской компанией в спортзале. Молодые успешные профи от двадцати пяти до сорока. Они играют в баскетбол, и он проводит с ними массу времени. Юристы. Люди из массмедиа. Кое-кто — наши друзья студенческой поры, вместе работали тогда в издательствах, журналах. Один из приятелей всерьез занялся производством компьютерных игр.

— Думаю, Климану стоит войти с ним в долю. Компьютерные игры — это прекрасная идея. Пусть там проявляет свое бесстрашие. Ведь для него все — игра. По его ощущениям, «Лонофф» — это всего лишь название игры.

— Вы ошибаетесь, — ответила она и слегка улыбнулась, признавая излишнюю категоричность своего возражения. — При встрече с вами он шел напролом, в манере, свойственной его отцу, но он куда больше похож на мать. Он из породы интеллектуалов. Вдумчив. Да, он невероятно энергичен. Подвижен. возбудим, силен, упрям, а иногда просто ужасен. Но вовсе не карьерист, озабоченный только самим собой.

— А я сказал бы, что он именно таков.

— Но какой карьерист вздумает написать биографию почти забытого писателя? Будь он карьеристом, шел бы вслед за отцом. Не взялся бы за изучение автора, о котором никто моложе пятидесяти даже не слыхивал.

— Вы поднимаете его на пьедестал. Выставляете в идеальном свете.

— Вовсе нет. Просто знаю его лучше вас и стараюсь исправить ошибочное суждение. Так как оно нуждается в исправлении.

— В нем нет глубины. Нет серьезности. Безрассудство, задиристость, верхоглядство. И ни капли уравновешенности.

— Возможно, ему не хватает выдержки, такта. Но серьезность в нем есть.

— А еще не хватает честности. Он вообще знает, что такое честность? Думаю, Климану не чуждо интриганство. Откуда уж тут взяться честности?

— Мистер Цукерман, это уже не портрет, а злая карикатура. Вы правы, он не всегда понимает, почему нельзя действовать так, как он действует. Но он следует своим принципам. Подумайте, Ричард живет не в вакууме, а в мире, превозносящем карьеру, в мире, где человек, не сделавший карьеры, считается неудачником. В мире, где репутация — всё. Вы человек старшего поколения, вы давно состоялись и не понимаете, каково молодым сейчас. Вы — из пятидесятых, он — человек сегодняшнего дня. Вы — Натан Цукерман. И, возможно, уже много лет не сталкивались с людьми, еще не вставшими на ноги в своей профессии. Вам не понять, что значит шаткая репутация в мире, где репутация значит все. Неужели тот, кто не привержен философии дзэн, а, будучи частью ценящего карьеру общества, хочет, чтобы оно его признало, по определению негодяй? Признаю, Ричард не самый глубокий ум, с которым я сталкивалась, но это еще не причина, чтобы его попытки действовать, стремление к тому, что его привлекает, встречали такую враждебность.

— Ну, что касается глубины его ума, мне кажется, что он и вполовину не так глубок, как ваш муж. А ваш муж вдесятеро меньше Климана настроен на карьеру и вовсе не чувствует себя от этого неудачником.

— Но и успешным он себя не чувствует. Хотя в целом это правда.

— Счастливица, которой повезло.

— Да, повезло. Я очень люблю мужа.

Безупречная демонстрация железного самообладания заняла меньше десяти минут, приведя к единственному результату: мое желание углубилось, и Джейми стала — вне всякого сомнения — острейшей моей проблемой. Скорость, с которой мной овладело это чувство, не предполагала возможности отказа, не допускала такой возможности — все было вытеснено алчностью желания.

— И, думаю, вы согласитесь, что Климан — человек, мягко говоря, тяжелый.

— Нет, с этим я не соглашусь.

— А этот секрет? Эта погоня за секретом? Великий секрет Лоноффа!

— Это инцест, — уронила она, продолжая поглаживать кошку.

— И как Климан узнал о нем?

— У него есть документы. Получил у кого-то. Больше я ничего не знаю.

— Но я видел Лоноффа. Общался с ним. Перечитывал все им написанное. В это немыслимо поверить.

— В это всегда немыслимо поверить, — ответила она с легким оттенком превосходства.

— Глупости, — буркнул я. — Какой инцест? С кем?

— С единокровной сестрой.

— Как у Байрона с леди Августой?

— Совсем иначе, — резко возразила она и начала доказывать свою (или Климана) осведомленность: — Байрон и его сводная сестра были почти незнакомы в детстве. Связь между ними завязалась, когда они были взрослыми, у нее — трое детей. Единственное сходство в том, что сестра Лоноффа тоже старше брата. Дочь от первого брака отца. Мать девочки умерла, когда она была крохотной, отец быстро женился снова и на свет появился Лонофф. Ей было три года. Дальше они росли вместе. Росли как брат и сестра.

— Три года. Следовательно, она родилась в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Вероятно, давно скончалась.

— У нее были дети. И младший сын еще жив. Ему примерно восемьдесят или чуть больше. Живет в Израиле. Она переехала из Америки в Палестину после того, как связь была обнаружена. Родители увезли ее, чтобы спасти от позора. Лонофф остался и зажил на свой страх и риск. В тот момент ему было семнадцать.

То, что я знал о происхождении Лоноффа, совпадало с этим рассказом только отчасти. Его роди тели попали в Бостон из российской черты оседлости, но через некоторое время сочли Америку вызывающе прагматичной и, когда Лоноффу было семнадцать, двинулись дальше, в еще не подмандатную Палестину. Да, Лонофф с ними не поехал, но не потому, что был отторгнут, как недостойный сын с порочными наклонностями. Он был вполне сформировавшимся американским юношей и предпочел стать англоговорящим американцем, а не изъясняющимся на иврите палестинским евреем. Ни о каких сестрах-братьях мне слышать не доводилось, но, тщательно оберегая свою прозу от ложной интерпретации в качестве сколков с реальной жизни, он никогда не приоткрывал подробности биографии никому — разве что, может быть, Хоуп или Эми.

— Когда это началось?

— Когда ему было четырнадцать.

— И кто рассказал это Климану? Живущий в Израиле сын?

— Если б вы дали Ричарду говорить, он объяснил бы, откуда это известно. Сам бы все рассказал. И сумел бы ответить на каждый из ваших вопросов.

— А еще скольким кроме меня рассказал бы? И скольким кроме вас?

— Не вижу преступления в том, что он будет рассказывать это кому захочет. Вы захотели, чтобы вам рассказала я. И потому позвонили и пришли. Так что, по-вашему, и я преступница? Мне очень жаль, что вы так болезненно реагируете на подверженность Лоноффа инцестуальным наклонностям. Трудно поверить, что вы, автор всех своих книг, предпочитаете видеть его в нимбе святости.

— От безответственного обвинения до нимба святости большое расстояние. Климан не может доказать того, что касается эпизодов интимной жизни почти столетней давности.

— Ричард не безответственен. Я уже говорила вам: он азартен. Его притягивают дерзкие затеи. Что тут плохого?

Дерзкие затеи плохи. У меня к ним отвращение.

— Климан беседовал с сыном, живущим в Израиле? С племянником Лоноффа?

— Несколько раз.

— И тот подтвердил эту версию. Представил список соитий. Может быть, юный Лонофф отмечал их в дневнике?

— Сын, разумеется, все отрицает. Во время последнего разговора он пригрозил, что, если Ричард опорочит память его матери, он самолично приедет в Штаты и вчинит ему иск.

— А Климан уверен, что по понятным причинам сын лжет или просто не в курсе: какая мать выдаст такой секрет своему отпрыску? Послушайте, Климан слишком мало знает, чтобы прийти к заключению об инцесте. Существует неправда, помогающая вскрыть правду, и это художественная литература. И существует неправда, которая неправдой остается, — это суть Климана.

Скинув одну кошку с колен и отбросив вторую ногой, Джейми встала.

— Боюсь, наш разговор принял неверное направление. Я не должна была вмешиваться. Не должна была приглашать вас и стараться все объяснить за Ричарда. Я послушно сидела, на все отвечала, ни разу не возразила, пока вы вели свой допрос. Я дала честные ответы. Может, не стлалась перед вами, но вела себя с полным уважением. Мне жаль, если что-то из сказанного или то, как оно было сказано, вас раздражало. Поверьте, я этого не хотела.

Я тоже поднялся и, стоя — всего в нескольких дюймах от нее, — произнес:

— Раздражал я. Всем. Начиная с того, что устроил этот допрос.

Именно в этот момент нужно было сказать, что соглашение отменяется. Но реальность ее присутствия в моей жизни зависела от того, сохранит ли оно силу и состоится ли наш обмен. Только так она окажется среди моих вещей, а я — среди ее. Мыслима ли более нелепая причина для того, чтобы цепляться за опрометчивый уговор, который мне так хотелось отменить? Я хорошо понимал всю шаткость побуждений, заставлявших меня идти на фундаментальную перестройку всей моей жизни, и все-таки происходившее происходило, невзирая на понимание и без оглядки на здоровье.