Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан - Валида Будакиду

– Уже одиннадцать лет, а ума ни на грош! – плюнула в её сторону мама. – Я вижу, все мои попытки сделать из тебя человека – кошке под хвост! Ты не понимаешь, что сама себя обкрадываешь?! Что за жизнь ты сама себе уготовила?! Ты катишься по наклонной плоскости! Тебя надо спасать! Ты – ненормальная! – и закончив ставшим обычным: – Чтоб ты околела побыстрей, Аделаида! Что ты со мной делаешь?! – мама легла в гостиной на диван и стала громко стонать.

– Что стоишь?! – бросила она молча ёрзающему рядом мужу. – Выброси сейчас же этот хлам! А я-то думаю – что так воняет в её комнате? Чем это так воняет? Оказывается – в письменном столе всё гниёт! Выброси эту гниль, убери с пола книги обратно в стол и брось на меня пальто! На вешалке пальто сними и брось на меня, сказала! Что я плохого сделала? Квартиру, в которой вы живёте, хотела прибрать! Вы же без меня коростой покроетесь и задохнётесь! Так нет! Не дали мне! Только начала, только начала – раз! И как по голове мне кирпичом ударили – эту коробку нашла! Не видишь – не доведёт родную мать до приступа – сдохнет! Холодно мне! Меня знобит!

У Аделаиды в семье почему-то, если кто-то в послеобеденный отдых укладывался полежать на диван, на него «бросали» именно пальто. Аделаида потом долго считала, что, когда хочешь отдохнуть днём, то надо накрываться пальто, шубой, плащом, жакетом. А одеялом накрываются только ночью. Жакет был маленький, его то не хватало на ноги, то на спину. Всё равно было холодно. Но залезть днём под настоящее одеяло или накрыться по-настоящему пледом Аделаида никогда бы просто не додумалась!

– Вот апиат маму разнэрвиравала! – папа подбирал с пола книги и совал их на полки. – Иды сэйчас же извинис! Извинис, я тэбэ сказал!

Аделаида бросилась извиняться, в глубине души надеясь, что маме уже «плохо» и сейчас всё закончится. Однако время было упущено, папа долго выбрасывал коробку, а Аделаида сама почему-то извиняться не сообразила: мама уже была как надо «разнервированная» и требовала продолжения банкета!

Дальше пошло по давно разработанному и отрепетированному сценарию:

– Сама знаэш, – выразительно продолжал папа, роняя книги и подбирая их снова, – теряэш время, уроки харашо нэ дэлаэшь, получаэшь «читире» и маму нэрвируэшь! Ты ево так убиваэш! Зачэм долго мучаэш? Вазми палку, одын раз па голове бэй, кончай! (Сама знаешь: теряешь время, уроки хорошо не делаешь, получаешь «четвёрки» и маму нервируешь. Ты её так убиваешь! Зачем долго мучаешь? Возьми палку, один раз ударь по голове и заканчивай.)

Аделаида, в тоске кусая губы, представляла себе огромную, суковатую дубину, как у неандертальца на картинке в учебнике по Истории Древнего Мира – толстую и с облезшей корой. Она рисовала себе, как тихо-тихо, вся в звериных шкурах, выползает из кустов и, размахнувшись с плеча, бьёт этой самой дубиной маму по голове. Брызжет алая кровь, заливает маме глаза, мама падает, у неё, как всегда, пропадает «дыхание», глаза её закатываются, видны одни белки, и мама громким шёпотом цедит:

– Чтоб ты сдохла, Аделаида!

Представляя себя, сидящую в кустах в звериных шкурах, ей становилось то безумно смешно, то безумно страшно… Папа, видимо, чувствовал, что ей страшно и поэтому палка была его самым любимым видом оружия в беседах. Он никогда не говорил про нож, про пистолет. Он советовал именно так расправиться с мамой раза два в неделю, как минимум.

– Нанам-джан! Водички тэбэ принэсу? – вился он около дивана с лежащей под пальто мамой. И казалось – это вовсе не тот человек, который совсем недавно собирал с ними цветы и угощал её с Сёмой какими-то сладкими стеблями, добывая их для неё с Сёмкой голыми руками из колючих зарослей. Это был кто-то другой, чужой, незнакомый и не видящий ничего на свете, кроме этого серого пальто с бессильно выпластанной из-под него слабой рукой с голубыми венами. Этот человек и не слышал больше ничего, кроме громких стонов своей жены. Если б даже снова началась Гражданская война, он бы от дивана не отошёл.

– Ничего не хочу! – слабым голосом, в промежутках между стонами, шептала мама, не открывая глаз. Она громко сглатывала слюну, дёргая всей шеей и головой:

– Ах! Как мне плохо! Дыхание совсем ушло! Аа-ах! Чтоб ты сдохла, Аделаида!

Аделаиде было неимоверно грустно и стыдно, что она снова испортила родителям выходной, и «плян» в очередной раз не реализовался именно из-за неё. Она хотела хоть как-то замять свою вину, поэтому шла в детскую комнату и садилась за письменный стол.

Аделаида! – доносился из гостиной слабый, как шорох, мамин голос. – Аделаида! – голос на глазах крепчал. – Что? Делаешь вид, что уроки повторяешь? Мне уже скоро будет всё равно – сделала – не сделала. Всё равно я сейчас умру! Ты слышишь меня, сволочь?! Я же с гобой разговариваю! Я так и сдохну с голода, и никто не поинтересуется, надо ли мне что-нибудь! Никому я не нужна в этом доме!

Папа подскакивал и бежал на кухню.

Аделаида неслась в гостиную:

– Мамочка! Тебе что-нибудь нужно?

– Сдохла твоя «мамочка»! Нет у тебя больше «мамочки»! Поставь чай, говно собачье! Имею право в собственном доме стакан чаю выпить?!

– Папа уже поставил!

– Аа-а-! Ах! Сердце как колет! Скажи ему… Эй, дура, тебе говорю! Скажи ему, пусть заварки побольше нальёт!

Через минуту Аделаида несла чашку свежезаваренного дымящегося чая на блюдечке.

– Это что?! – мама приподнималась, но тут же в изнеможении снова откидывалась на подушки. – Что это, я тебя спрашиваю?!

– Чай!

– Мне надо лекарство выпить, а ты мне пустую водичку принесла! Родной матери пустую водичку?!

– А что принести?

Хоть хлебушка кусочек принеси! Хлебушек ты можешь принести?! Горбушечку… Для родной матери кусок хлеба пожалела! Ах! Я всё поняла! Я – король Лир! Да! Шекспировский король Лир! Несчастный: он своим дочерям всё, всю свою жизнь отдал, всё своё состояние! А они его из дома выгнали! Из родного дома! Кусок хлеба пожалели!

У Аделаиды от жалости к королю Лиру сжималось сердце! Она, если б встретила его на улице – обязательно бы привела домой. А может, она его на улице видела? Может это был тот нищий седой старик с перчаткой без пальца, который стоял с протянутой рукой на каменных лестницах, ведущих в цирк в Большом Городе? Да! Это был он! Только Аделаида тогда ничего не слышала про короля Лира и поэтому не узнала его! Как же его дочери могли выгнать его из дому? И что мама такое говорит про хлеб, который Аделаида для неё жалеет?! Сказала бы сразу – хочу чай с хлебом. При чём тут «жалеешь для родной матери»?! И она снова неслась на кухню…

Ты ненормальная? – голос мамы теперь становился невообразимо спокоен. Как если б мама рассказывала про мытьё стёкол. Как затишье перед бурей, или как уходит вода перед тем, как залить цунами всё живое. – Маленький кусочек сыра не могла на хлебушек положить? Маленький… вот такой… Я же ничего не прошу у тебя… Мне же ничего от тебя не надо… – мама начинала издавать звуки, похожие на всхлипы. – Кусочек хлебушка с сыром у тебя попросила! Родной матери отказать, а-а-а! Э-э-эх, ты… Сволочь ты неблагодарная, вот ты кто! Эгоистка, выросшая на всём готовом! Пальца о палец не ударившая в жизни! Разве я о такой дочери мечтала?!

И мама начинала громко, очень громко в голос плакать, опрокидывала чай, и он, моментально пропитав пальто и диванную накидку, капал на пол…

Мамочка! – Сёма, видимо, только что заподозрив что-то неладное, прибегал из соседней комнаты. Он присаживался к маме и, когда она изредка открывала глаза, старался поймать её взгляд. Он пытливо всматривался маме в лицо и начинал хлопать мокрыми ресницами:

Мамочка! У тебя из-под пальто ножки высовываются! Тебе, наверное, прохладно? Давай поправлю! Мамулечка, тебе сильно плохо? Какой сыр принести? Тот, что на тарелочке? – и Сёма, принципиально не оборачиваясь в сторону сестры, опять испортившей «плян» до конца дня, упиваясь собственной значимостью, шествовал на кухню.

Да-а-а… принеси, мой хороший! Принеси, мой сыночка… – мама, охваченная негой, снова прикрыла веки… Иди сюда, поверни это проклятое пальто. Видишь, сволочь что сделала, теперь в этом место пятно останется. Единственное пальто у меня было, и теперь всё… всё теперь… мне даже одеть нечего… Ох, сыночка, сыночка… давай я немного подвинусь, а ты ложись ко мне в ноги… Полежи со мной. Может, мне лучше станет.

Воскресенье заканчивалось.

В понедельник вызывали участкового врача с бригадой, и она, сняв маме очередную кардиограмму, открывала ей безбрежный больничный лист, «бюллетень», как называла его мама. На работу мама выходила недели через две, три. К этому все привыкли. И директор школы, и коллеги, и участковый. Никто и никогда не приходил маму навещать. Даже заменяющая её периодически мама Пашеньки Середы. Она могла, проходя мимо, постучать в окно её спальни, спросить как здоровье и с плохо скрываемой радостью от ответа «Ох! Аннушка! Очень плохо!» бежать дальше на работу – заменять маму и получать дополнительные деньги за замену…