Сказки здравомыслящего насмешника - Шарль Нодье

— Погодите-ка еще минутку, старина; вы, европейские доктора, должно быть, знаете всё на свете или около того.

— Я знаю больше, чем всё на свете, — возразил я, — ибо я член всемирной миссии совершенствования.

— Превосходно, — отвечал он. — Столько нам не требуется. Нас интересует, разбираетесь ли вы в медицине? Невелика премудрость.

— В медицине я разбираюсь настолько, насколько нужно, чтобы вылечить человека, если, конечно, он назло мне прежде не умрет. Клянусь вам, что в мои времена врачи разбирались в ней ничуть не лучше.

— В таком случае вы-то мне и нужны. Вообразите, что Левиафан Длинный, государь весьма внушительной наружности (ибо росту в нем более сорока локтей[115]), поклялся в душе своей четвертовать нас всех прежде захода солнца, если мы не отыщем врача, который смог бы его вылечить; а вот от чего — от безделицы, от скуки, навеянной торжественной речью, от досады, вызванной неудачным декретом, от придворной болезни, — этого я вам не скажу; однако, как бы там ни было, нас такое положение дел чрезвычайно беспокоит, ибо короли способны на все.

— Как, Вздорике, неужели в этой академии философов не нашлось ни одного врача! — изумился Сумабезбродий. — Куда же, черт возьми, они все подевались?

— Возможно, божественный Манифафа, они отправились на церемонию награждения орденом святого Михаила[116]. Я ведь, если не ошибаюсь, имел честь предупредить вас о том, что остров патагонцев был островом весьма цивилизованным.

— Ты прав, черт подери, я об этом как-то совсем позабыл. Злосчастный Левиафан Длинный, король протяженностью в сорок локтей, — и ни одного самого крохотного доктора, который скрасил бы ему предсмертные мгновения рассказом о последнем театральном бенефисе!

— Не успел я осмотреть колоссального архихана патагонцев, как обнаружил, что указательный палец его правой руки поражен очень запущенной ногтоедой — и пусть кто может, поставит диагноз лучше.

— Смотри не ошибись, Вздорике; ногтоеда на указательном пальце правой руки причиняет острейшую боль, способную свести с ума всякого придурка. Я часто страдал этим недугом в детстве, он-то и помешал мне научиться писать.

— Диагноз, на мой взгляд, подтвердился вполне после весьма тщательного вскрытия…

— Проклятие! — вскричал Сумабезбродий. — Неужели ты дерзнул, в кровожадности своей, вспороть чрево этого Левиафана из-за ногтоеды?

— О нет, государь, я имею в виду всего-навсего то клиническое вскрытие, которому подвергают особ больных, но живых и которое, в ожидании лучшего, не идет глубже кожного покрова. Итак, я поспешил затребовать из секции гельминтологии восемьдесят тысяч пиявок, отличающихся хорошим аппетитом, и приставил их к предмету моих забот[117].

— Хорошенький предмет ты себе выбрал; ведь это был ни больше ни меньше, как архихан патагонцев. Между прочим, бьюсь об заклад, что одну вещь ты забыл.

— Не стану спорить. Те, кто занимаются практической медициной, постоянно что-нибудь забывают. Но что именно имеете в виду вы, божественный Манифафа?

— Безделицу: ты забыл предупредить наследного принца о том, чтобы он готовился вот-вот воссесть на престол. Две тысячи пиявок на один локоть! Дьявол тебя побери, это не столько кровопускание, сколько кровопролитие! Я бы очень удивился, балагур, если бы архихан Патагонии надолго задержался на этом свете после такой процедуры.

— Полноте! всякий архихан по натуре здоров, как бык; я вам ручаюсь, что через полгода он и думать забыл о своей ногтоеде. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

— Этот больной был тебе обязан очень многим, о мудрый Вздорике. Хочется думать, что он умер исцеленным.

— Вы коснулись, божественный Сумабезбродий, самой удивительной части моей истории. Больной не умер. Поглотив за полтора года такую кучу укрепляющих средств, что измерять ее следовало бы исключительно огромными гейдельбергскими бочками[118], он, к моему величайшему удовлетворению, сделался благодаря пройденному курсу лечения бодр и здоров, и единственное, что его беспокоило, это, пожалуй, паралич одной половины тела, который сильно затруднял его передвижения, и довольно неприятная хромота, из-за которой он вовсе не мог ходить.

— Иначе говоря, на тот момент ты справился со своей задачей на семьдесять пять процентов. Бедный архихан!

— Честнейший человек! Послал за мной, чтобы принести мне благодарность лично.

— Он что же, совсем потерял разум?

— Ни в коем случае, Ваше Высочество. Никогда еще архихану патагонцев не случалось потерять разум или что бы то ни было на него похожее.

«Европейский доктор, — сказал он мне, — тем из наших глаз, который еще способен что-либо видеть, мы смотрим на тебя с удовлетворением. Имея намерение вознаградить тебя по заслугам за оказанную нам помощь, мы держали совет с нашими визирями и решили, в мудрости нашей и для твоего блага, вновь усыпить тебя, дабы ты мог выспаться всласть. Как думаешь ты об этом, любезный и ученый чужестранец?»

При этих ужасных словах все мое тело пробрала дрожь, а волосы на голове встали дыбом.

— Что вполне естественно, Вздорике, — заметил Манифафа. — А после этого ты пал ниц и облобызал колени архихана.

— Я бы так и поступил, если бы мог дотянуться. Пришлось ограничиться лодыжками.

«Изумительный светоч мира! — вскричал я. — Волнение мое скажет вам, как потрясен я милостями, какими вам было угодно осыпать смиреннейшего из ваших рабов; однако последняя из них помешала бы мне исполнить мой долг, которым я и без того пренебрегал слишком долго и который состоит в том, чтобы способствовать распространению открытий, призванных умножать славу и выгоды рода человеческого. Мне необходимо время от времени пробуждаться, дабы вычитывать верстки своих сочинений».

«Занятие достохвальное и добропорядочное, за которое я лично питаю к тебе бесконечную признательность, — отвечал Левиафан Длинный, — но что же еще могу я сделать для тебя и какими милостями выразить мою благодарность, кою ты заслужил в полной мере? Скажи, хочешь ли ты стать квазиханом?»

«Название восхитительное, но я не знаю, каковы будут мои полномочия».

«Догадаться нетрудно, — объяснил он. — Квазихан — второе лицо в моей империи, и в этом качестве он имеет право постоянно обожать меня, разгонять мою скуку, когда мне скучно, и делать все, чего я хочу».

«И при этом, светоч мира, он, я полагаю, сыт, обут, одет…»

«Острижен, обрит и похоронен; наслаждается всеми жизненными благами и вдобавок распоряжается всеми моими богатствами».

Я тотчас прикусил язык.

«Странно, — ловко вставил я, — что такое прекрасное место свободно».

«Это чистая случайность, — сказал он, пожав одним плечом (ручаюсь, пожать другим ему бы не удалось); вообрази, я посадил на кол четырнадцать квазиханов подряд в надежде отучить их быть такими рассеянными — и всё совершенно напрасно! Ни один из них не сумел запомнить, что левую домашнюю туфлю мне следует подавать правой рукой, а правую — левой[119]. Это важнейшее из условий церемониала, занесенное в число основных законов Ученого острова».

Я и сам ужасно рассеян, и, сознаюсь откровенно, основной закон меня напугал.

«Всемогущее светило патагонцев, — пролепетал я дрожащим голосом, — великолепный сан квазихана чересчур высок для меня, недостойного грешника. Вы отплатите мне за мои жалкие услуги с незаслуженной мною щедростью, если — чем скорее, тем лучше — отошлете меня на родину самой короткой дорогой, на любом транспорте, лишь бы это не был ни пароход с тремя котлами, ни воздушный шар с пушками на борту, ибо эти два экипажа ненавистны мне по причинам сугубо личного свойства».

«Нет ничего легче! — отвечал архихан. — Я охотно дозволяю тебе возвратиться домой пешком, если ты на это способен. Насколько мне известно, мои островитяне крайне редко избирали этот способ, отправляясь на континент; впрочем, ежели ты собираешься вернуться туда, откуда ты прибыл к нам, сделай мне удовольствие, расскажи, откуда именно ты к нам прибыл. В этой области я могу похвастать ошеломляющей эрудицией. Если не считать псовой охоты и геральдики, которым нас, патагонских королей, обучают прежде всего, география — любимая моя наука, ибо она превосходно развивает ум юношей и аппетит государей. Большего для тех, кто правит, по крайней мере так, как правим мы, и не надобно».

«Я намереваюсь, — отвечал я, — отправиться в столицу наук, в метрополию искусств, в главный город цивилизации, в неистощимый арсенал совершенствования, в Париж, что располагается неподалеку от местечка Вильнёв-ла-Гийяр. От Вильнёва до Парижа полдня езды в дилижансе».

«В Париж! — оглушительно захохотал архихан. — Париж вот уже десять тысяч лет как разрушен аэролитным дождем».