Пират (сборник) - Лев Брандт

На территорию конюшни старик заходить не хотел. Близость лошадей, которых он не мог больше видеть, его расстраивала. Поэтому в конюшнях, где Сенька расспрашивал о Рыбкине, знали только, что старик живет на пенсии и, кажется, ослеп, а может быть, уже и умер.

Сегодня усы вели себя очень странно. В антракте между заездами, когда проминали на дорожке очередных лошадей, они вдруг резко и неожиданно прыгнули вверх и напряженно застыли, прижавшись к самому носу.

По главной дорожке бежала лошадь. У лошади был удивительно четкий и ровный ход. Копыта ее легко падали на дорожку, но Рыбкин слышал, что лошадь крупная. Эту лошадь он слышал здесь впервые. Но ход ее был ему хорошо знаком. «Где и когда слышал я этот замечательный ход?» – мучился старик.

Рысак промчался мимо.

«Идет очень резво, но с большим запасом, не старается», – решает Рыбкин.

Он поворачивается к соседу и просит назвать ему лошадь, но лошадь уже далеко, и старик не может указать, который из рысаков его заинтересовал. Усы хмурятся и ждут заезда.

Сенька словно сквозь сон помнит, как он подал на старт Браслета. Сердито кричал на кого-то стартер. Кнутом стегнул крик: «Пошел!» Злодей вынес вперед и очутился на ленточке. Ветер и песок ударили в лицо. Сенька похолодел от мысли: «Ослышался. Не было пуска», – и даже оглянулся. Четыре лошади шли далеко позади. Впереди возбужденно громко гудела трибуна.

Усы Рыбкина, хищно притаившись у носа, готовятся к прыжку. Удивительно четко перебирая ногами, мимо несется рысак. Но вот усы дрогнули и мелко задрожали. Кончился четкий, размеренный ритм. Расслабленно шлепают о песок копыта. Рысак идет небрежно и лениво. Следом быстро приближаются четыре отставшие лошади. Рыбкин знает каждую из них, но ему жаль незнакомого рысака. Старик вспоминает проминку и догадывается:

«Один не любит ходить, привык к поддужному».

Без конца тянется минута. И разом нарастает топот нескольких лошадей. Впереди знакомый размеренный ход незнакомой лошади. Над головой бухает колокол.

– Выиграл. Большущего класса лошадь, – шепчет старик.

Аплодирует трибуна. Мимо трибуны съезжает с круга бледный Сенька.

Злодей, спокойный и неутомимый, довольно фыркает и трясет головой.

– Как зовут лошадь? – волнуясь, спрашивает Рыбкин у соседа.

– Злодей, – сердито бросает тот.

– Злодей… – ищет в памяти Рыбкин.

«Злодейка была на заводе Лысухина. От Злодейки жеребенок, – наконец соображает он. – Вот почему знакомый ход. Так ходил Браслет Второй».

Руки вцепились в барьер и дрожат, Рыбкин не любит вспоминать о Браслете.

– А отец кто? – пристает он к соседу.

– Происхождение неизвестно, – кричит над его ухом, как глухому, сосед и ворчит себе под нос: – Еще пристает ко мне этот старый морж с этой проклятой лошадью. Не будь ее, я бы выиграл.

Старик сбит с толку.

«Злодейка, верно, давно уже пала. Стара она была. И у Браслета Второго был ход отцовский», – вспоминает он.

Рыбкин расстроен. Первый раз за все время он уходит с ипподрома до конца бегов.

В середине заезда он поднимается и, натыкаясь на людей и скамьи, бредет к выходу.

* * *

Сенька опомнился только на проводном дворе. Он чувствовал себя как после зубной операции, когда уже кончаются все мучения и боли.

Злодей, пройдя три четверти очень резво, далеко впереди других, вдруг у самой трибуны замялся. Кто-то свистнул. Сенька первый раз в жизни почувствовал, что может грохнуться в обморок.

Всю ночь Сенька не мог заснуть. Измученный, он начал дремать только перед рассветом. В полусне проплыла перед глазами трибуна, набитая людьми. Множество лиц сливалось в одно: злое, требовательное, шумящее и возмущающееся. Но вот это лицо покрылось морщинами и подобрело. И на нем повисли знакомые моржовые усы.

В ту же секунду Сенька сидел уже на постели. Он знал только две пары таких усов: одни, генеральские, давно гниют в земле; оставался только Рыбкин.

Значит, есть еще один свидетель, хорошо знающий Браслета II. Больше в эту ночь Сенька уснуть уже не пытался.

* * *

Рыбкин торопился домой. Чаще, чем обыкновенно, он натыкался на людей и один раз чуть не сломал себе ногу, ступив в яму.

Даже в первые дни слепоты он не был так беспомощен. Он изучил каждый вершок дороги от ипподрома до квартиры. Развившийся слух и палка помогали ему избегать ям и столкновений.

Но сегодня у него дрожат руки и палка бестолково тычется в разные стороны. Обыкновенно он различал все оттенки городского шума, но сегодня он слышит только ровный, точный, как часы, топот несущейся лошади. Он даже отчетливо видит эту лошадь. Вот она косит на него большими темными, навыкате, глазами и шарит мягкими губами по рукаву и карманам. У нее пушистая грива и хвост. Темно-гнедая шерсть словно дорогой старинный бархат. По гнедой шерсти густо разбросаны темные яблоки.

Старик видит сегодня больше, чем встречные люди, считающие его слепым. Он видит одновременно и рослого, еще не сформировавшегося трехлетка, с трудом выигравшего свой первый вступительный приз, и грозного, взбесившегося жеребца с налитыми кровью глазами, с оскаленными зубами, мечущегося по деннику, и гнедого красавца, бешеным финишем вырывающего победу у сильнейших соперников, и, наконец, молодого человека в заячьей шапке, уводящего на поводу обросшего длинной шерстью, похудевшего жеребца. Старик громко стонет и останавливается. Какой-то прохожий подходит к нему и предлагает довести до дому. Старик бормочет свой адрес. Незнакомец поворачивает его назад. В первый раз Рыбкин сбился с пути и прошел свой дом.

Только на другой день соседи заметили, что Рыбкин, не выходит из комнаты. Его нашли в постели, в бреду. Всегда кроткий и тихий, он теперь был грозен и командовал. Уставившись на вошедших мутными, слепыми глазами, он выкрикивал непонятные слова, звучавшие как заклинания.

– Оберчек. Нагавки. Флюид. Пэйс. Фальстарт. Вираж.

Женское население в большой коммунальной квартире сбилось в кучу у дверей и со страхом внимало грозным окрикам. Наконец удалось уловить четыре простых, понятных слова:

– Завтра еду на Браслете, – внятно и раздельно сказал старик.

Собравшиеся перемигнулись и решили: завтра старик отправляется на тот свет.

Сенька долго разыскивал Рыбкина. Каждый беговой день он караулил его на трибуне, но старик не появлялся. Адреса его никто не знал. В дни бегов его место у барьера оставалось незанятым. Только через месяц его облюбовал гражданин в бархатной рыжей шляпе. И Сенька на время отложил поиски.

* * *

Прошло несколько месяцев. Злодей из неизвестной лошади превратился в фаворита, и у Сеньки уже не кружилась голова при въезде на старт. За все время Сенька и Злодей не проиграли ни одного бега. Злодей бегал теперь с лучшими лошадьми ипподрома, но до рекорда Браслета II ему было еще далеко. За это время отчетливо выяснилась характерная особенность Злодея: один, без соперников, он не шел. Всегда, независимо от класса противника, он выигрывал, вырываясь у столба не больше чем на корпус вперед.

Теперь и высокий гражданин, и еще кое-кто из работников ипподрома были убеждены, что Злодей и Браслет – одна и та же лошадь, но до поры до времени официальное признание откладывалось.

В конце лета привезли из Москвы на гастроли двух лошадей очень высокого класса. На петроградском ипподроме им не было соперников. Ждали еще одного гастролера-рекордиста.

По городу расклеили полотнища афиш с бешено несущимися лошадьми.

Третий гастролер не приехал. Поговаривали даже об отмене выступлений, но за три дня до бегов выяснилось, что третьим пойдет Злодей.

В день состязания трибуна наполнилась еще до первого заезда, хотя встреча Злодея с гастролерами была назначена в одном из последних. Завсегдатаи-спортсмены разбились на группы и, грудью наседая друг на друга, взвешивали шансы предстоящей борьбы.

Никто не заметил, как на трибуну, постукивая палочкой, вышел маленький, еще более сморщенный Рыбкин.

Он прошел в свой угол и уверенно опустился на колени гражданина в рыжей бархатной шляпе. Его место было занято. Бархатная шляпа обжилась здесь, пустила корни и уходить не собиралась. Старик долго и беспомощно путался по большой переполненной трибуне. Контролерша, узнав его, усадила в самом центре трибуны, около дверки в барьере, через которую спускаются судьи вручать приз победителю.

Зазвонил колокол. Из ворот вышла на круг изящная, словно игрушечная, рыжая кобыла.

Плотный, седоватый наездник в голубом камзоле и белом картузе сидел в качалке. С трибун хлопали. Наездник величественно, как оперный баритон, кивнул головой.

Кобыла, словно сама сознавая свою красоту, выставляла себя напоказ.

Она гордо, как чашу, несла перед собой маленькую, исключительной выразительности и породы голову. Высоко поднимая тонкие, точеные ноги, она, как балерина, грациозно и плавно опускала их на дорожку, ступая на самый кончик копыт.