Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова

Что ж, по крайней мере честная Сильфида в его сне на Чистых Прудах опять сказала правду. С ним поступили по совести. Он сам сделал свою ставку. Полюбив, мы умираем. Тут Нестреляев спохватился – а как же Россия? И сам себе ответил: «А Россия будет жить вечно». Вот скрижаль ее судьбы. Уж он обыскался этой скрижали. Будет стоять вечно, не сойдет с места этот всеми громами небесными крушимый камень и земля, в которую он уходит своим мощным основаньем. И Нестреляев встал перед этим камнем. На его обнаженную голову наконец-то хлынул долгожданный ливень.

Гроза уж бушевала прямо над ним, супергроза на конец тысячелетья. Градом сыпались правительства и падали мощные империи. Теперь Нестреляев стоял под огромным деревом (черт его знает – прежний дубок, выросший до гигантских размеров, ливанский кедр, секвойя или баобаб), что в любом случае было небезопасно. Падать оно не падало, но при блеске молний уходило в небо и уносило, утягивало с собой Нестреляева. Ступни его давно оторвались от земли и болтались неведомо где. Снизу вроде бы женщина в довольно длинной юбке пыталась дотянуться и отереть их распущенными волосами. Но у Нестреляева уже не было поползновенья спрыгнуть, хоть никто и не держал. Уходить так уходить. Чего уж там – тысячелетье уходило, как вчерашний день. И – смотрите, земля убежала. Там, внизу, кто-то пел стройным дуэтом:

Край покинем мы навеки,

Где-е так страдали,

Где-е всё полно нам

Бы-ылой печали.

Та-ам снова ра-адость

На-ам улыбнется…

Нестреляеву уже ровным счетом ничего, ничегошеньки не было жаль. Ничего теперь не надо Вам, никого теперь не жаль. Ни покидаемого края – России или земли? Ни своего аннулированного счастья. Ни своего неиспользованного дара. Ни бурно завершающегося тысячелетья. Ни уходящего в грозовой мгле дня. Ведь завтра будет другой день, как сказала Скарлетт. Другая, неведомая, вечная жизнь.

* * *

И вот он настал, этот другой день. Ясным апрельским утром, после ночной грозы, я покидаю свой дом, спеша на симпатичную мне работу. Выходя из двора, говорю про себя: «Бывает человек счастлив полным и совершенным счастьем, его же ничто не в силах отменить». Буря погуляла вволю – вон деревья поломаны, провода оборваны. Троллейбусы все стоят возле бульвара Карбышева, а люди идут пешком к улице Народного Ополченья. Время у меня в запасе есть, и я, нисколько не огорченная, тороплюсь вместе со всеми в запахе тополиных почек, скандируя в уме: «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, когда дворники маячат у ворот».

На проезжей части улицы толпятся люди, кого-то сшибли. Ровно меня затягивает в воронку мальштрема, впервые в жизни протискиваюсь в круг зевак. Лежит бездыханный. Седой, долговязый, голенастый, в несколько коротких брюках и какой-то длинномордый, а поодаль расплющенные шинами очки. Он, придуманный мною Нестреляев, не вернулся из дальних странствий – слишком далёко я его заслала. Что подстерегало его здесь, на углу наших двух улиц, моей и его? Вечный жид или вечная жизнь? Он что, от смерти бегал или ходил за тайной? Узнал ли? Молчит. Напрасно я лепила его из воздуха. Не будет большого русского прозаика Сергея Нестреляева, духовного крестника Владимира Набокова. Его нереализованный дар уже умчался в высшие сферы таинственной субстанцией, как все тонкие способности тысяч и тысяч русских людей, раздавленных до– и послеперестроечной жизнью. Персонажи не написанных им книг уж поставлены на очередь явиться в мир. А я стою одна перед лицом вечности, и мне надо что-то делать.

БЕЛЫЕ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ

Повесть-гротеск не о шахматах

Белоснежка Зинаида Антоновна растворила двери, напустив в залу еще больше мартовского солнца, а оно и так уж по всем углам. Засуетилась, снимая с королевы Мышильды темно-серое ворсистое пальто. Повесила его, привстав на цыпочки, задрав локотки, обтирая брызги грязи о свой непогрешимо белый халат. Мышильда одернула темно-серый джерсовый костюм, поправила уйму черных шпилек в брюнетистом начесе. Уселась, сложив крестом ноги в черных полуботинках с каблуком «танкетка». Вынула из черной-черной папки черную-черную клеенчатую тетрадь. Раскрыла на списке фамилий. Володя встал, собрал свои рисунки и приготовился к изгнанью. Еще одна деньгособирательница. Мама Галя ни за какие уроки английского или там чего платить не может. Сейчас Зинаида Антоновна отсадит его в соседнюю комнату поближе к двери, которую нарочно приоткроет. Новенькая будет показывать ребятам карточки лото. A ship – корабль. A boy – мальчик. Володя давно все это выучил и сам себе нарисовал лото лучше покупного. Зинаида Антоновна мимоходом погладит его по белокурой голове, спеша на кухню поболтать с поварихой. Он осколком толстого зеркала пустит зайчик ей в спину и тоже погладит ее по золотым волосам маленькой радугой. Нет, уютная ссылка не состоялась. Зинаида Антоновна сказала – не беспокойся, Володя, это бесплатно. Володя сел, послушно разложив поверх своих рисунков крахмальные манжеты белой рубашки. Мама Галя – приемщица грязного белья. Стирка на халяву – единственный доступный ей блат. Она им не пренебрегает.

Мышильда той порой поставила на стол белую пирамидку – солнце играет на ее глянцевитых гранях. Говорит: «Ребята, эта пирамидка черная. Агеев Дима – отсутствует? Бабаева Лена – здесь? Какая это пирамидка?» – «Черная». И так далее по списку до самой буквы «М». Володя Мазаев начеку – заранее вскочил. Хорошая игра! Все его запутывают, а он должен не оговориться и сказать верно. Раньше вопроса кричит: «Белая!» И вдруг лицо у Мышильды вытягивается. Оказывается, это была не шутка. Она сухо говорит Белоснежке: «Норматив один человек на сорок, а у вас в группе всего восемнадцать, и уже есть минус». Виноватая не сразу соображает, по какому пункту оправдываться – что народу мало или что Володя такой нехороший. Щечки ее розовеют. Начинает наугад – грипп, низкая посещаемость. Мышильда строго смотрит сквозь очки. Не то сказала. Пробует зайти с другого бока. Ласковым голосом: «Володя, слушай меня внимательно. Эта пирамидка черная. Скажи, какая пирамидка?» Володя набирает побольше воздуху в легкие и выдыхает: «Белая…»

Теперь уже две женщины ведут Володю в маленькую проходную комнату, куда он еще недавно сам готов был удалиться. Располагаются за столом. Мышильда вынимает из черой-черной папки несколько картинок – на них незнакомые мужчины, к которым ловко подмешан дедушка Ленин. «Это кто?» – «Чужой дядя». – «А это?» – «Дедушка Ленин». Зинаида Антоновна вздыхает с облегченьем. Мышильда тоже немного обмякла. Говорит – ну, обошлось, а не то пришлось бы переводить в детсад для умственно отсталых. Быстро подставляет другим детям плюсы, шепчет – чтоб не было разговору. Белоснежка, нервно щебеча, спешит подать ей пальто. Мышильда удаляется, воинственно подняв воротник, не заходя более в зал. А Володя туда возвращается. Ребята уж всё забыли, играют в трамвай. На окне сидит белый голубь и воркует. Оставленная на столе пирамидка похожа на горную вершину в снегу – из книжки. Володя держит над ней ладонь и чувствует ледяной холодок. В дверях очень смущенная Зинаида Антоновна. «Надо же, не взяла… нет, не вернется… нравится – забирай… тебе нужны разные фигуры… учиться рисунку…»

МАМА ГАЛЯ. Володя, что задумался? Мы уж пришли. Досталось мне за тебя от доброй тети Зины. Зачем так прижал к пузу свое сокровище? Гляди, раздавишь.

ВОЛОДЯ. Мама Галя, почему наш дом такой серый?

МАМА ГАЛЯ (мнется). Зато у нас очень белые занавески. Я их сдаю вместе с халатами, будто это с нашего пункта.

АВТОР (пристраиваясь сбоку, назидательным тоном). Да, серый. Мытная улица – конструктивизм двадцатых.

ВОЛОДЯ. Ага.

АВТОР (с гордостью). Хватает культуру прямо из воздуха… маленький self made man!

ВОЛОДЯ (оборачиваясь из подъезда). A man – человек.

* * *

Ноябрьская промозглая темень. Квартира ответственного съемщика Копылова – деда. Застройка конца тридцатых годов, ведомственный дом НКВД. Две большущие комнаты. Из отцовской огромный балкон выходит на Кутузовский проспект. Не только застеклен, но и беспрецедентно заложен кирпичом. Упрямый дед ночует в этом висячем кабинете, держит письменный стол, за которым его никто никогда не видел, и еще сейф. Мать с тетей Таей шепчутся: «И без того тяжесть… неровён час, обвалится». Но запретить Гене делать здесь уроки не смеют, раз отец дал указанье. Деда не бывает всю вторую половину дня, а отца… об этом Гена старается не думать. Пишет замерзшими пальцами, считает в столбик – тупой, несчастный и злой. Жмет друг к другу озябшие колени. Оттягивает прогулку в туалет – узкий, с высоченным потолком. Все мерещится: кто-то когда-то тут удавился. Приедет из министерства отец на вечно ломающихся жигулях. Не разберется, наорет: долг, долг… Волк, волк. Сейчас теми же словами распекает на службе подчиненных – их только двое. Дома и то трое – дед не в счет, он сам с усам. Почему Гене в этом кирпичном кармане так много слышно – он не хочет ломать голову. Вот шушуканье в дальней спальне. Женское царство. Все в нем застыло с пятьдесят затертого года. Салфетки ришелье, вышитые болгарским крестом подушки. Коробочка из открыток с ландышами, вся в ленточных рюшках. За ширмой шелковый коврик с широкой зеленой каймой – над кроватью Гены. При нем небось помалкивают. Дуры, что с ними толковать (цитирует отца). Ишь, разговорились. Думают – одни на свете.