Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

— И она ушла?

— Да, — скупо сказал Савостьянов. — Поплакала, поползала вот тут, и ушла.

— И в тот же вечер ее убили, — сказал Павел.

— Я узнал об этом от вас.

Теперь он глядел в глаза совсем уже твердо, даже с легким весельем.

На следующий день у Савостьянова была уже краткая безфамильная Люся — «кр. сонная дура».

А через три дня появилась Т. Бог. Отличница, любящая это дело как-то и так-то, ощущающая при этом то-то и то-то, называющая его «Бандитом», «Гномиком» и «Пафнутием». Даты расставания не было.

Хотя следом за ней уже и значилась некая Вал. Игумнова. Пока что, слава Богу, без обширной аннотации.

Было число. Вчерашнее. И произошло это у него на квартире. Днем. Он встретил ее на улице — «случ.». «Случ.» нужно было читать как «случайно». Павел прочитал: «случка».

— Вы берегите эту тетрадь, — сказал он вслух. — Хорошая может получиться монография.

Тот довольно рассмеялся.

— Я уж и сам подумываю…

Глянул в упор диагностическим своим глазом.

Павел постарался, чтобы он ничего не увидел.

* * *

Не был он ни монахом, ни чистоплюем, ни ханжой. Но стала трясти его тоскливая дрожь, едва он прикрыл дверь кабинета Савостьянова.

Сталкивала его работа и с пакостниками, и с извращенцами, и с изуверами, — казалось, мог уже заматереть. Ан нет! Шел и трясся от отвращения к этому снобствующему красавцу.

И не ждал, разумеется, душевных родников в этом человеке. Именно грязи и ждал, и все же…

«Прав Мустафа Иванович, не место чистоплюям в органах», — печально подумал Павел. «На флейте тебе играть, а не гоняться за убийцами, на флейте-пикколо, — зло и глупо подумал он, — на флейте-пикколо!»

Фу! Посиди, охолонись, осмотрись и подумай.

Дураком оказался ты, а не он.

Ты — ничего не выиграл. Он — выиграл уверенность.

И мотив ревности, над которым ты недавно подсмеивался, в крайнем для него случае оченно хорошо сыграет против тебя! Отстранят от дела как лицо небеспристрастное, — и привет!

Но вот что мучило его больше всего: если бы не следствие, не подозрение, то ведь каждый же вечер он был бы вынужден протягивать руку этому человеку, разговаривать с ним, быть с ним на равных! Даже знай он об этой тетради! Пакость какая!

Но все-таки выигрыш есть. Не для меня он писал аннотацию на Мартынову. Для себя — этому можно верить.

И теперь Ксана — не абстракция для меня, живой человек. Я ее вижу, и это уже неплохо.

А в Татьяной я ошибся. Тот вечер был не первый их вечер. Подумать только, Таня Боголюбова! Воплощенная добродетель, положительность, спокойствие. А, собственно, что ты ерепенишься? Ты что, полиция нравов? Если им нравится такое к себе отношение, значит, так и надо. Он, разумеется, подлец, но это не наказуемо. У тебя есть какие-то подозрения в причастности его к убийству Мартыновой? Будь любезен, обоснуй их, приведи неопровержимые доказательства, и требуй, чтоб его убрали с лица земли! Нет доказательств? Извините, поздно спохватились, придется терпеть.

Он сидел в парке, недалеко от детской площадки, смотрел на играющих детей, и мрачные думы о несовершенстве мира одолевали его.

…Что-то еще он выиграл в ходе этого нелепого, с налета, нахрапом допроса. Было что-то еще. Какое-то мимолетное ощущение… Как вспышка сигнализации… Как скачок стрелки в тестере, а куда ткнул щупом — уже не помнишь…

Он думал об этом всю дорогу до управления. Думал, ожидаючи, когда следователь, ведущий дело Симбирцева, кончит возиться с очередным стоматологом-частником, крикливой рыхлой бабой, каждую минуту клявшейся почему-то памятью «тети моей, Рахиль Нахимовны».

Потом следователь освободился, и в перерыве между вызовами Павел подсел к его столу.

Ему было совестно отрывать человека от дела — вид у того был донельзя затурканный и измученный. «Начинали втроем, а заканчивать приходится одному», — пожаловался следователь, с отвращением закуривая папиросу.

— Ну, что у тебя? Если еще осложнишь, честно говорю — убью! Сил моих нет!

Павел рассмеялся. Задал вопрос о путанице с номерами комнат.

Потребовалось меньше секунды на разгадку.

— Они менялись, — сказал следователь. — Лет шесть или пять назад. Восьмая метра на два побольше. Перетащили вещи и все. По новой не прописывались. А в самом деле, зачем? Почтовый ящик — один, счет за свет — по числу жильцов. И это все у тебя?

— Все, — с недоумением сказал Павел.

— Мне бы твои заботы, — с завистью заметил следователь, и вдруг выйдя из-за стола, стал приседать и размахивать руками:

— Мне! Бы! Тво! И! За! Бо! Ты!

Павел потратил еще полчаса на поиски того курсанта, который столь доблестно командовал группой, распечатавшей комнату номер восемь.

— На сколько замков была закрыта дверь? — спросил Павел.

— На один. Но там — я обратил внимание — было еще два английских замка, но они были «на собачке».

— Молодец, что обратил внимание. Но ой какой не молодец, что не записал об этом в протокол.

Курсант побагровел от стыда.

— Мы бьемся-бьемся: у кого могут быть ключи от этой комнаты? А там, вишь ли, «собачки»…

Он опять появился в кабинете следователя. Тот посмотрел на него затравленным взглядом. Перед ним истерически хохотала, аж взвизгивая и икая, теперь уже другая, молодая бабенка — вырез на спине доходил у нее до поясницы.

Стакан с водой прыгал в ее пальцах, и она никак не могла донести его до губ.

Павел подошел, твердо взял ее руку со стаканом и прижал ко рту. Задребезжали зубы по стеклу. Женщина стала пить и сразу успокоилась.

Он заметил в ее взгляде ожидание, полное панического, звериного страха.

«Вот они, преимущества честной бедности. Никогда не будет у меня такого взгляда, как у этой стервы, которая (он знал) вот этому, сидящему перед ней следователю, предлагала взятку в сто пятьдесят тысяч рублей. „Через двадцать минут будут денежки, дайте мне только позвонить, — сказала она“.»

Он написал записку: «Разреши мне с твоим Симбирцевым осмотреть вещи, которые были опечатаны. Очень нужно».

— Иди. Сейчас позвоню. Я тебе помог?

— Очень.

Симбирцев был рад возможности прогуляться в цейхгауз.

— Я так понимаю по вашим прошлым вопросам, что в мою комнату кто-то-таки забрался в мое отсутствие?

— Только не вздумайте, ради Бога, приписывать себе то, чего у вас не было. Все одно — конфискация.

— А я, конечно, сумасшедший? Каждый лишний рубль имущества — это же мне лишний день за решеткой. Вы знаете, гражданин начальник, — вдруг перешел на лирический тон старик, — в камере устаешь все думать и думать о том, как извернуться назавтра — я с вами очень откровенно, потому что вы, понимаю, не из ОБХСС. Так вот, я думал, не удивляйтесь, и над вашими вопросами.

— И что вы надумали?

— Но только — услуга за услугу!

— Симбирцев! — укоризненно сказал Павел. — Вы же ведь не думаете, что я…

— Фуй! Вы неправильно меня поняли! Какая услуга? Вы просто расскажете Аркадию Николаевичу, что я вам помог. Он будет немножко более ко мне расположен, вот и вся услуга. Немножко больше расположен — немножко меньше срок. Простая коммерция.

— Я, конечно, расскажу Аркадию Николаевичу, но я его, Симбирцев, знаю десять лет. Вам попался железный следователь, уверяю вас.

— Какой он железный я, к сожалению, уже убедился и еще, наверное, убедюсь, — вздохнул Симбирцев. — Как он мог бы жить, этот молодой человек! Ай-ай-ай! Замечательно жить!

— У него, видимо, другое представление.

— Да-да! Каждый коммерсует, чем имеет, и, поверьте, я очень уважаю Аркадия Николаевича, очень! Можете, кстати, ему это не передавать. Но он — не может понять! Ай, он не может понять, что ведь и у меня есть понятие о долге, о честности! Конечно, я понимаю, несколько отличное от ваших понятий, но оно есть! И в этом вся драма наших с ним бесед. Я его уважаю, он ко мне относится тоже, мне кажется, неплохо. А вот общий язык, увы! — И Симбирцев замолчал надолго. Можно было подумать, что его и в самом деле угнетает только одно обстоятельство: невозможность мыслить теми же категориями, что и железный Аркадий Николаевич.

В окружении своих вещей он снова оживился.

— Вы подумаете, что я крохобор, — вы ошибетесь. Но я с нежностью трогаю эти вещи. От них пахнет! Вы знаете, что для меня лично самое страшное здесь? Запах. Чем здесь пахнет? Вы принюхайтесь только — ай-ай-ай… А вот от этого пиджака (он прижался лицом к материи) еще пахнет духами одной молодой особы — на мой взгляд, конечно, молодой. Она, конечно, не любила, смешно говорить, но… — Но, — повторил он устало. Огляделся вокруг и вдруг стал очень старым, никчемным, не очень здоровым человеком, позабывшим, ради чего жил.

— Товарищ капитан! — напомнил смотритель склада.

— Сейчас, молодой человек, — откликнулся Симбирцев. — Сейчас я расстанусь с ненужными воспоминаниями, и мы вас быстро освободим!