Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 9 - Джон Р. Фульц

старался изо всех сил, взаимозаменяемо сочетая учёный язык с диалектом своей деревни. Метод оказался на удивление эффективным.

— Мы монахи из монастыря в Гандхаре, — повествовал я. — Сатиндра знает много языков, а я родом из Хань, и наш Гуру подумал, что было бы мудро послать нас сюда распространять слово дхармы. Мы долго шли, разыскивая деревню, где я родился. Я запамятовал дорогу, поскольку был очень мал, когда меня увели из родного дома.

Бабушка Мэй фыркнула.

— Почему родители отослали тебя? Здорового и крепкого мальчика?

Я пожал плечами.

— Позднее, когда я стал старше, мне объяснили, что причина кроется в неспособности родителей прокормить чересчур большую семью.

Старушка глубокомысленно кивала головой, покачивающейся на тонкой шее.

— Несколько лет назад случилась засуха. Хорошо помню, что дети во многих семьях голодали. — Она сокрушённо поцокала языком, вспоминая это бедствие. — Значит, твои родители были крестьянами?

— Да. Отец и мать работали на рисовом поле. Смутно припоминаю четырёх братьев и одну сестру, но, возможно, есть другие, которых отослали, как и меня, или которые родились после моего ухода, — ответил я.

— Ты должен благодарить мать и отца за то, что отправили тебя к монахам, — укорила бабушка Мэй, заслышав в моём голосе нотки печали, когда я говорил о своей семье. — Они спасли тебя от жизни, полной непосильной работы, изнурительного труда и безутешной печали. Вместо этого ты научился читать и писать, не так ли? А теперь путешествуешь по миру! — Она фыркнула. — Это счастье для тебя. Жаль, что малышка Джун не мальчик, а то мы могли бы отправить её с тобой, куда подальше от этого прозябания.

Я посмотрел на Джун, которая смущённо отвела взгляд.

— Некоторые утверждают, что самыми преданными учениками Будды Амитабхи были его жена и наложницы, — произнёс Сатиндра на учёном языке ханьской знати.

Бабушка Мэй скептически хмыкнула.

— В тот день, когда женщинам разрешат стать монахами, мы научимся мочиться стоя, — заявила она, а затем рассмеялась, хлопнув ладонью по бедру. Бао-Юй и Джун выглядели неловко, но послушно улыбались грубоватой шутке. Задыхаясь от смеха, бабушка Мэй попросила чая, и Джун вскочила, чтобы приготовить его для всех нас.

— Расскажите мне больше о своём Амитабхе, — потребовала бабушка Мэй, и пока Джун измельчала чайные листья и кипятила воду, мы с Сатиндрой — он говорил на языке учёных, а я переводил кое-какие непривычные понятия на здешний диалект — делали всё возможное, чтобы объяснить дхарму.

Пока мы разговаривали, Джун вложила в маленькие руки бабушки глиняную пиалу с чаем; старушка поблагодарила и сделала глоток.

— Жаль, что ни одному из вас не нужна жена; малышка Джун уже прекрасно готовит чай, а ей едва пошёл одиннадцатый год! Подумайте, какой женщиной она станет всего-то через несколько лет!

Мы с Сатиндрой покраснели и уставились в пол. Некоторые философские школы последователей Амитабхи дозволяли брать себе жён, но только не наша; мы являлись смиренными монахами, посвятившими себя бедности и целомудрию. Бабушка Мэй посмеялась над нашей скромной реакцией на её слова и поинтересовалась:

— А твоя мама готовила такой чай, младший брат?

— Вы должны называть меня Вэнем, бабушка Мэй, — ответил я. — И да, она его делала. Я помню запах.

Это действительно так: аромат мяты, растёртой с чайными листьями, навевал воспоминания о детстве и тёмной хижине, где я спал, прижавшись к братьям.

— Стало быть, деревня, где ты родился, расположена недалеко отсюда, брат Вэнь. По аромату чая легко узнать то, в какой части империи Хань находишься, ведь листья обладают уникальным вкусом и готовятся по-разному, куда ни пойди. — Старушка сделала ещё один глоток и удовлетворённо вздохнула.

В памяти моей всколыхнулось былое, стоило лишь Джун передать мне пиалу с чаем. Мятное благоухание и тепло глиняной посуды, зажатой в руках, вернули меня в бамбуковую хижину моей семьи.

— Я много чего позабыл, в том числе название деревни, — тихо признался я. — Однако помню фестиваль, на котором мы сжигали подношения из чайных листьев, подобных этим… праздник Нефритового Журавля.

Бабушка Мэй всплеснула руками настолько резко, что её пиала с чаем упала, расплескав горячее содержимое по полу. Она выкрикнула что-то нечленораздельное, и глаза, обращённые ко мне, уже не искрились добротой и жизнерадостностью, а полнились страхом и отвращением. Её беззубый рот открылся, превратившись в чёрную щель, издавшую громкий клокочущий звук, от которого зашевелились волоски на моих руках. Перемена оказалась столь разительной, что я не успел среагировать; никто не успел. Мы все в недоумении уставились на бабушку Мэй.

Тогда девочка и её мать начали действовать. Бао-Юй обняла матушку и стала успокаивать, нашёптывая что-то на ухо; постепенно причитания сменились стонами. Они до ужаса походили на плач младенца. Тем временем Джун забрала у нас с Сатиндрой пиалы и стала выпроваживать из хижины.

— Что ты сказал? — спросил Сатиндра, пока Джун выдворяла нас на улицу.

— Только то, что в моей деревне был фестиваль, — ответил я. — Праздник Нефрито…

Я не успел договорить, поскольку бабушка Мэй снова завизжала, и Джун прижала свою маленькую ладонь к моему рту. Девочка с нескрываемым волнением покачала головой, а её узкие глазёнки так широко открылись, что я увидел белки вокруг чёрных радужных оболочек. Она вытолкала нас обоих за порог и вывела на дорогу, а после умчалась обратно.

Мы с Сатиндрой несколько минут стояли в подступающей темноте, слушая испуганные вопли бабушки Мэй. Всё произошло так быстро, что я даже не знал, как к этому относиться. Мы оторопело переглянулись и, убрав наши чаши для подаяний, двинулись прочь от хижины.

Тут крики прекратились, и мы услышали звук приближающихся шагов. Обернувшись, мы увидели, что к нам несётся Джун с небольшим узелком сырого риса в руках. Без слов она вложила его в мои ладони. В её глазах сострадание боролось со страхом. Я поблагодарил за щедрое пожертвование, а затем задал вопрос:

— Что сказала твоя бабушка, когда я упомянул… птицу?

Я сознательно не использовал слова, которые так расстроила бабушку Мэй.

Джун нахмурилась, облизнула губы и оглянулась на хижину, где тусклый свет лился из дверного проёма на дорогу.

— Проклятый, — вымолвила она чуть слышно, а ветер словно украл её ответ и унёс в неведомую даль, настолько сказанное казалось нереальным. Я хотел, чтобы девочка произнесла это ещё раз для пущей убедительности, но она повернулась и побежала к хижине.

— «Проклятый»? — медленно повторил Сатиндра на языке ханьцев. — Значит ли это то, о чём я думаю?

— Да, — приуныл я.

Сатиндра рассмеялся и приобнял меня за плечо, затем легонько похлопал по спине.

— Не позволяй суеверной старухе напугать тебя, младший брат. Проклятый. Ха!