Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

Лишь один присяжный заседатель из двенадцати пришел в совещательную комнату с решением провозгласить: «Да, виновны!» Это была та самая «рожа», на которую обратил внимание Энгельс. Но перед тем как подошла его очередь отдать свой лист старшине, один присяжный спросил другого:

— А этот Энгельс не родственник ли коменданта города полковника Энгельса?

— Не думаю… Не знаю, — последовал неопределенный ответ. — Впрочем, бог весть…

«А что, если и правда родственник? — смятенно подумала «рожа». — По нынешним временам все может статься!»

И он четко, размашисто вывел: «Нет, не виновны!»

Так сложилось полное единодушие и произошло «чудо» еще более разительное, чем то, на которое смутно надеялся Маркс, а когда кто-то предложил поблагодарить Маркса, то, хотя с предложением согласны были не все, ни у кого не повернулся язык возразить.

Глава четвертая

ВИЗИТЕРЫ ИЗ 16-ГО ПЕХОТНОГО

Женни распахнула дверь в комнату мужа.

— Карл! Опять пришли солдаты.

— Какие солдаты? — Маркс поднял голову, нехотя оторвав взгляд от рукописи.

— Да, наверное, те самые, что приходили позавчера, когда ты еще не вернулся из Дюссельдорфа.

— Но позавчера, по словам Ленхен, были не солдаты, а унтер-офицеры.

— Боже, какая разница! — досадливо махнула рукой Женни.

— Кое-какая разница, моя милая, все-таки есть… Ну и что они хотят?

— Они требуют, как и тогда, личной беседы с тобой.

— Требуют?

— Именно требуют.

— Я думаю, Женни, — Маркс встал из-за стола, — мы могли бы это требование оставить без внимания, но, согласись, ведь интересно — зачем я им понадобился?

— Нет, Карл, — Женни решительно покачала головой, — у меня интерес к таким визитам и беседам пропал на всю жизнь со времен Брюсселя.

Маркс видел, что жена испугана, взволнованна, ему хотелось успокоить ее, ободрить, и потому он тянул разговор и старался придать ему шутливый характер.

— Ах, ты ничего не понимаешь! — сокрушенно воскликнул он. — Ты не видишь разницы не только между солдатом и унтер-офицером, но и даже между армией и жандармерией. Ведь тогда, в Брюсселе, к нам наведались и увели меня жандармы! У жандармов — и это вполне естественно — всегда есть о чем поговорить со мной. Но вот когда в тихое послеобеденное время на квартиру к доктору философии и главному редактору большой газеты приходят унтер-офицеры армии его величества и настаивают на личной беседе с ним, то это, право, весьма необычно и загадочно. Я заинтригован. Может быть, они хотят попросить у меня фотографию, чтобы повесить у себя в казарме. Ты должна принять во внимание, что после двух выигранных процессов моя популярность необычайно возросла…

— Карл, не шути, — очень серьезно перебила Женни. — Лучше вспомни, чем окончилась беседа с солдатами одного философа из Сиракуз.

— Женни! Что за мрачные аналогии! — Маркс засмеялся. — Во-первых, там не было никакой беседы, солдат просто подошел и стукнул ученого по темени; во-вторых, этот ученый был уже стар и немощен, а твой Карл могуч как Арминий.

Из прихожей послышался шум, говор, через несколько секунд дверь в комнату открылась, и вошел Энгельс.

— Слава богу! — с облегчением и радостью воскликнула Женни. — Как хорошо, что вы пришли!

— Что тут происходит? — спросил, поздоровавшись, Энгельс. — В прихожей толпится половина кёльнского гарнизона…

— Идите в другую комнату, — заторопил Маркс. — Там тебе Женни все расскажет, а ко мне пригласите господ военных.

— Может быть, нужна моя помощь? — допытывался Энгельс. Он, видимо, уже почувствовал, что в происходящем есть и нечто смешное. — Как-никак я служил в пехотно-артиллерийском полку и получил там звание гвардии бомбардира.

— Нет, нет, нет, — Маркс легонько теснил к выходу жену и друга. — Пока я буду сражаться один. Вы же оба знаете, я люблю такие схватки. Ну а если придется туго, я вас позову.

Женни и Энгельс исчезли за дверью, а через некоторое время в комнату вошли незваные гости. Одному было уже, вероятно, под пятьдесят. Высокий, костистый, рыжеватый, он напоминал солдата из народных сказок. Второй гораздо моложе, темно-русый, статный, легкий. «Вероятно, мой ровесник», — подумал Маркс.

— Разрешите представиться: капрал шестнадцатого пехотного полка Альфред Блох, — отчеканил старший.

— Доктор Маркс, — кивнул головой хозяин.

— Сержант того же полка Герман Эбнер.

— Доктор Маркс… Прошу садиться, господа. — Унтер-офицеры сели на стулья около письменного стола, а хозяин обошел стол и опустился в свое кресло. — Вы хотели меня видеть? Я перед вами. Что вам угодно? Что угодно от меня шестнадцатому пехотному полку?

— Не столько всему полку, господин Маркс, сколько его восьмой роте, — мрачно сказал капрал.

— Восьмой роте? — с интересом переспросил Маркс.

— Да, восьмой, — решительно подтвердил сержант. — Мы имеем честь служить в этой роте под командованием капитана фон Уттенхофена.

— Уттенхофена? — опять переспросил Маркс с еще большим интересом.

— Капитана фон Уттенхофена, — поправил Блох, явно задетый тем, что его командира назвали так просто, только по фамилии. — Разве вы его не знаете?

— Может быть, где-то и встречал, но, признаться, не могу вспомнить. — Маркс развел руками.

— Вот как! — возмущенно воскликнул Эбнер. — Даже не знаете человека, а клевещете на него.

— О, разговор становится серьезным! — Маркс поплотнее уселся в кресле, словно занял более надежную позицию.

Капрал расстегнул на груди мундир и достал из внутреннего кармана две газеты — одну уже довольно потертую, другую совсем свежую. Это была «Новая Рейнская».

— Позавчера ваша газета, — капрал щелчком толкнул ее по столу к Марксу, — написала, что капитан фон Уттен-хофен спекулирует казенным топливом. Офицер его величества — спекулянт?

Маркс взял газету, развернул ее и быстро нашел на последней полосе в самом конце под чертой заметку. Едва взглянув на нее, он вспомнил, о чем она.

— А сегодня, — продолжал Блох, почему-то не передавая вторую газету Марксу, — в статье «Тронная речь» генерал Врангель назван неуклюжим вахмистром. Но этого мало, здесь оскорбляется вся армия: вы пишете, что ее организация, боеспособность и преданность выдержали серьезное испытание при облаве на членов Национального собрания Пруссии в ноябре прошлого года… Вы, господин Маркс, служили когда-нибудь в армии?

— Нет, не служил. В тридцать восьмом году меня освободили из-за болезни легких, а года через три признали вообще негодным к несению военной службы.

— Вот видите! — с укором подхватил капрал. — А берете на себя смелость судить обо всей армии.

— А вы, господин Блох, работали когда-нибудь в газете? — спокойно спросил Маркс.

— В газете? — изумился капрал. — Что мне там делать? Чего я там забыл?

— Вот видите! — стараясь повторить укоризненный тон собеседника, сказал Маркс. — А берете на себя смелость судить о ней.

— У нас демократия, — вставил сержант.

— Демократия, господа, не сводится к праву унтер-офицеров судить о прессе. — Маркс сильным щелчком отправил газету обратно к капралу. — Она также предполагает, в частности, право прессы судить об унтер-офицерах и даже генералах. Впрочем, я извиняю вам ваши слова о демократии ввиду необычайной новизны для вас этого предмета. Однако позвольте окончательно уточнить, от чьего же имени вы ко мне пожаловали — от имени восьмой роты или шестнадцатого полка, от имени генерала Врангеля или всей прусской армии?

— Мы пришли от восьмой роты, — сурово сказал Блох. — Надеемся, перед остальными вы ответите в будущем особо.

— О будущем, капрал, вы знаете, вероятно, не больше, чем ваш коллега о демократии, и это, конечно, вас тоже извиняет. — Маркс как бы в прискорбии и сочувствии склонил голову. — Ответьте лучше, что же вы от меня хотите?

— Прежде всего мы хотим заявить вам, что вся восьмая рота чувствует себя оскорбленной вашей заметкой. — Капрал произнес эти слова, по всей видимости, так, как произносил в свое время слова присяги.

— Только подписи всех солдат, унтер-офицеров и офицеров восьмой роты могли бы убедить меня в правильности вашего заявления, — сказал Маркс.

— Мы представим эти подписи! — тотчас отозвался сержант.

— Напрасный труд. — Маркс устало махнул рукой. — Дело в том, что заявление господина Блоха не представляет для меня никакого интереса и я не придаю ему значения.

— То есть как это не придаете? — И капрал, и сержант в искреннем удивлении даже подались вперед.

— До заметки, так взволновавшей вас, господа, — назидательным тоном проговорил Маркс, — мне нет никакого дела, потому что она помещена под чертой и, следовательно, считается объявлением.