Непричесанные разговоры - Айла Дьюар

– Чепуха и мракобесие! – орал он. – Чертовы бабы, вечно они со своими гороскопами, кофейной гущей и прочей ерундой!

Дженни не призналась, что разглядела в чашке у Коры опасную дорожку. Она знала, когда лучше держать язык за зубами.

– Кора сама себе нагадает чего хочешь! – Билл не верил в гадание и тому подобный вздор. – Заварит чаю, выпьет, глянет на донышко и скажет: «Ну и дура же я!»

– Нельзя гадать самому себе, – буркнула Ирэн. – Мог бы и запомнить, за столько-то лет!

– Ничегошеньки он не знает, – сказала в трубку Дженни. – Кора бы в чашке ничего не увидела, кроме светлых дорог и побед. Кора всегда верит в лучшее.

А Кора, не подозревая ни о беспокойстве родных, ни о том, что высмотрела в ее чашке бабушка, вернулась в университет. Она соскучилась по своей новой жизни, по новым друзьям. На паром ее провожали всей семьей. Родные, сбившись в кучку у автостоянки, смотрели, как Кора, перегнувшись через борт, машет им на прощанье. В сумке у нее лежали учебники по химии: она все еще пыталась постичь суть вещества, суть вещей. Однако в ней самой шли необратимые химические превращения.

Глава третья

В апреле Кора позвонила домой и сказала, что на Пасху не приедет. Решила остаться с друзьями.

– Да и нечего мне делать дома. И кстати….

Ирэн до боли в пальцах стиснула трубку, затаила дыхание, услышав этот спокойный, равнодушный голос. Надвигается беда. Вырастив шестерых детей, Ирэн научилась остерегаться слова «кстати». «Кстати, мама, кто-то бросил в унитаз кусок угля, и вода льется через край… Кстати, я завалил все экзамены… Кстати, я разбил машину…»

– …Я ухожу из общежития. Буду снимать квартиру с другом, – завершила Кора.

Ирэн, в длинном зеленом халате, потрясала трубкой и кричала:

– Не смей, Кора! Не смей, я запрещаю! Потом ворвалась в кухню, где Билл мирно наслаждался чашкой чая и газетой.

– Наша юная леди возомнила, что ей можно вытворять все, что заблагорассудится! Но я запрещаю! Запрещаю!

Не прошло и часа, а они, к изумлению Билла, уже мчались в автомобиле, чтобы успеть на девятичасовой паром.

– Что, удивляешься? – бушевала Ирэн. – Вот погоди, увидишь, какое будет у нее лицо!

Однако потрясение ждало не Кору, а саму Ирэн. Через четыре месяца после Рождества дочь было не узнать: зелено-лиловые волосы; бритый затылок и взбитая челка, цепи с амулетами, в ушах – кольца; черная помада, брови выщипаны почти на нет. Кора не стесняясь курила, выпуская клубы дыма прямо в лицо Ирэн. Правый глаз замысловато накрашен: Кора, казалось, смотрела на мир бездонным зрачком пятиконечной звезды. На левой щеке красовался черный паук.

– Татуировка? – ужаснулась Ирэн.

– Стирается, – безразлично уронила Кора. Общаться со взрослыми – такая морока! – По правде говоря, – добавила она, – я и имя сменить подумываю. Буду зваться не Кора, а Каракурт.

У Ирэн задрожали колени – не то от ужаса, не то от бешенства.

Кора повела родителей в бар за углом и познакомила с друзьями, разряженными, как огородные пугала; те, мельком покосившись на Билла с Ирэн, соизволили кивнуть.

– Мои родители, – представила Кора, а взгляд ее говорил: вот ведь увязалось за мной это старичье!

Друзья сочувственно поглядывали на Кору.

Билл заказал выпивку. Кора, к ужасу Ирэн, потребовала пива, но едва притронулась к кружке. А чуть погодя подошла к стойке и купила себе кока-колу.

– Какая жалость, что гримасы – не олимпийский вид спорта. Здесь полный зал чемпионов, – шепнула Ирэн Биллу, когда Кора вышла из-за стола. – А наша дочь так и вовсе королева гримас. Где она этого набралась?

Билл и Ирэн потягивали вино, обмениваясь с дочерью лишь короткими фразами. «Бабушка выздоровела?» – «Да. Мы в коридоре стены покрасили. Как ботинки, не тяжело в них ходить?» – «Удобные. И прочные».

Корины приятели поднялись, собрались уходить. Небрежно махнули:

– Пока, Кора!

– Пока, Корины предки! – бросил кто-то.

Ирэн рассвирепела. Выходит, она старуха? Отстала от жизни? Неужели она лишняя в этом кошмарном мире оглушающей музыки и немыслимых нарядов? Вокруг сплошь молодежь в футболках и кожаных куртках. А она, старая дура, в своем любимом голубом плаще. Сидит в идиотском баре, пьет вино в два часа дня, а хотелось бы чашку чая с бутербродом! Эти молокососы ничегошеньки не смыслят в чае. Им лишь бы пьянствовать, колоться да слушать чудовищный грохот вместо нормальной музыки. Однако теперь ясно, что Коре не запретишь уходить из общежития. И Ирэн, и Билл поняли: Кора сделает так, как хочет. Тем более если родители против.

– Ты слышал? – сказала Ирэн мужу по дороге к машине хриплым от ярости голосом. – «Пока, Корины предки!» – Ирэн никогда не сквернословила, но сейчас, не выдержав, разразилась целым потоком брани. А как иначе высказать то, что творится у нее в душе? – Чертовы дети! Рожаешь их, черт подери, воспитываешь, и вот в один треклятый день эти малолетки величают тебя, черт возьми, предком! Какова наглость! Мать-то я мать, но никакой не предок! Отказываюсь быть предком! – Ирэн яростно дергала ручку двери, дожидаясь, пока Билл подойдет и откроет.

Билл пожал плечами. Он тоже чувствовал себя старым дуралеем, отставшим от жизни, и завидовал молодым. У его поколения не было юности. У самого Билла в молодости была спортивная куртка и пластинка Джина Винсента, но это совсем не то.

– Они перерастут, – успокаивал он жену. – Станут бухгалтерами, самим о прошлом вспоминать будет стыдно.

Ирэн смотрела на дочь долго и внимательно. Кора переменилась. Она уже не та девочка, что уезжала из дома, мечтая стать химиком. Ирэн обо всем догадалась – сама не знала почему, но догадалась. Она заметила, как налилась у Коры грудь, как округлился живот, с какой жадностью она опустошила банку колы. Видела опущенные глаза, стыд.

Не могла не видеть. Наряд можно сменить, волосы отрастут, но эта перемена необратима. Месяца четыре, не меньше.

– Девочка беременна, – сообщила Ирэн Биллу уже в машине.

Она тяжело опустилась на переднее сиденье, уронив на колени сумочку. До дома ехать далеко, надо бы устроиться поудобнее. Да какая теперь разница – удобно ей или неудобно! Дочь ведет себя как распутная дура, чтобы не сказать (Ирэн с трудом произнесла это слово даже в мыслях) шлюха. О каком удобстве может идти речь?

Ирэн накинулась на мужа:

– А все из-за тебя!

– Из-за меня? – Билл ткнул себя в грудь. – Из-за меня? Соображай, что говоришь. При чем тут я? Чем я виноват? Бог ты мой! Она же здесь, а я далеко! Я даже не видел, как…

– Нет. – Ирэн готова была ударить мужа. – Нет. Это все ты со своим дурацким бегом. С него-то все и началось. Тогда-то мы и потеряли Кору. Бег вскружил ей голову.

Дорогая моя Кора! – написала Ирэн, вернувшись домой. – Я все поняла. От матери такого не утаишь. Я ведь женщина. Страшно представить, какие ты глупости творишь. Но даже твой папа, похоже, догадался, что ты ждешь ребенка, а я и подавно. Надеюсь, ты хотя бы знаешь, кто отец. Не ожидала я от тебя, никак не ожидала. Быстро же ты пустилась во все тяжкие. Разумеется, мы тебя в беде не бросим. Но вот что я тебе скажу: ты разбила отцу сердце.

«Ты разбила отцу сердце». Кора читала и перечитывала эти слова. Весь день они не шли у нее из головы. «Ты разбила отцу сердце». А вдруг он плакал? Кора не сдержала слез, ей больно было за отца.

Дорогая мама! – написала Кора. – Конечно, я знаю, кто отец ребенка. Его зовут Клод, он француз, мы познакомились на вечеринке. Я его очень люблю, и он любит меня. Я с гордостью ношу его ребенка. Это для меня самое большое счастье. Родить ребенка важнее, чем получить образование. Я даю жизнь новому человеку. Что может быть прекраснее?..

Кора изливала на бумаге чувства, и все размашистей становился ее почерк. В самом конце она приписала: «Прости, что я разбила папино сердце. Передай ему, что я его люблю».

Письмо свое Кора помнила всю жизнь, не могла простить себя за него, и всякий раз при воспоминании о нем у нее щемило сердце. Говорят, нет хуже дурака, чем старый дурак; что за ерунда, думала Кора. Нет дурака опасней, чем молодой и твердолобый. Самые большие дураки – молодые.

– И все-таки, – рыдала Кора по ночам, когда воспоминания и боль в душе не давали ей уснуть, – и все-таки что, черт подери, можно ответить, когда твоя собственная мать говорит: «Я ведь женщина»? Как у нее язык повернулся? – И месила кулаками подушку, билась о нее головой, отчаянно пытаясь заснуть.

Через много лет, после очередной бессонной ночи, Кора сидела на кухне с Эллен за вином, сигаретами, сырными чипсами и беседой.

– Мне кажется, – призналась Кора, – что я живу во лжи.

– Ты? Вздор.

– Нет, правда. Моя мама говаривала: «Я-то знаю, я ведь женщина». Понимаешь, о чем я?

Эллен кивнула:

– Да, понимаю. Только сама никогда так не говорю. Ведать не ведаю, что особенного мне полагается знать как женщине.