Фаворитка Наполеона - Эдмон Лепеллетье

Наполеон отправлялся теперь в изгнание, где ему придется вести монотонную, тихую жизнь маленького государя. Ему нечего больше мечтать о возвращении утраченного трона, о возобновлении кровавой партии, в которой противники сплутовали и вырвали карты у него из рук. Ему придется покориться печальной участи развенчанного монарха, вести жизнь частного лица.

Но он мог любить. Европа, политика, прежнее величие – все препятствия теперь исчезли. Графиня Валевская мечтала о счастье мирной и тихой жизни вдвоем в каком-нибудь домике на Эльбе, где после нескольких часов приема и занятий делами во дворце Наполеон возвращался бы к ней. Их сын играл бы около дома, около них. Никакой внешний шум, никакой звук оружия, никакой отблеск бывшего великолепия не нарушали бы спокойствия мещанской жизни, предписанной победителями тому, перед которым они не раз дрожали. Это было бы блаженное, дивное завидное существование, если бы Наполеон сумел примириться с ним.

Но покорится ли этому спокойствию его вечно тревожная натура? Захочет ли он довольствоваться таким счастьем?

Одного препятствия боялась графиня, предвидя его заранее: это были Мария Луиза и ее сын, король Римский.

Но союзники разлучили мужа с женой, отца с сыном. Бедный маленький король был лишен своего звания, своих отличий, своего имени. Его приказано было называть Франциском, даже Францем, так как он стал австрийским принцем, и от всего могущества, от всех преимуществ, казалось, дарованных ему от рождения, осталось звание принца Пармского, из жалости к сиротке пожалованное ему дедом, австрийским императором.

Что касается Марии Луизы, то ведь она не любила Наполеона и была рада политическим событиям, разлучившим ее с супругом. Император австрийский одобрял эту разлуку; он воевал с зятем, лишил звания внука; его сильнейшим желанием было сделать из императрицы Франции снова только австрийскую эрцгерцогиню. Чтобы привлечь на свою сторону дочь и окончательно разлучить ее с мужем, Франц Иосиф разрешил ей интригу с Нейппергом. Очень довольная таким исходом, Мария Луиза отправилась в Э, а оттуда в горы Тироля. Нейпперг сопровождал ее и в продолжение этой интимной жизни развлекал ее игрой на флейте.

Наполеон не подозревал об измене жены; он верил ей и ждал. Он переписывался с ней и был уверен, что она приедет к нему на Эльбу вместе с сыном.

Поэтому Наполеон хотя и был тронут чувством графини, но не ответил ей взаимностью. Он поблагодарил ее за то, что она присоединилась к нему в этом опасном пути, за помощь, которую она оказала ему. Но на ее планы он никак не отозвался. Его отправляли на остров Эльба, где он останется, если союзники будут держать свое слово. Он хотел жить на этом острове независимым принцем. Политикой он будет заниматься ровно столько, чтобы охранять права короля Римского.

Эта холодная, точная речь подействовала на молодую женщину, как удар бревна, упавшего с высоты.

Видя это, Наполеон заговорил с ней нежнее и мягче. Он сказал, как сильно любил ее и был бы счастлив продолжать любить с той же нежностью, но если его трон, высокое положение и разные заботы не препятствовали теперь этой любви, то его достоинство требовало не давать никакого повода для порицаний. За ним следят, все его действия известны. Присутствие с ним женщины на острове Эльба будет немедленно известно при высоком дворе, а там сумеют воспользоваться этой его неверностью жене, чтобы расторгнуть союз, вызванный политическими соображениями. Он прибавил, что любит императрицу, что она мила, добра и не замедлит приехать к нему на остров.

Эта уверенность в скором свидании с женой и ребенком, доверие, с которым говорил Наполеон, поразили молодую женщину. Она молчала, затаив в глубине сердца, так неосторожно открытого, всю силу горячей любви и преданности. Ей удалось скрыть свое горе; она больше не настаивала на желании сопровождать Наполеона на Эльбу с их сыном; она не смутила сомнением его твердую уверенность в приезде Марии Луизы.

Разговор был прерван громкими криками и шумом на дороге перед гостиницей.

– Ага, мои убийцы опять появились, – сказал Наполеон. – Не бойтесь, графиня, они ждут императора, а я – теперь не больше чем простой курьер.

Он подошел и открыл окно, желая видеть, что делается на улице.

Подъезжала его карета.

Лошади уже давно шли шагом. Разъяренная толпа окружила экипаж, думая, что в нем сидит император. Его место занимал Жан Соваж, одетый в императорское платье; с ним был генерал Бертран. Почтальон не мог гнать лошадей: толпа бросалась к ним и замедляла ход кареты.

Недалеко от «Ла Калад» навстречу попался трактирщик Катртайон. Высокий ростом, разъяренный, он выделялся среди толпы. Он громко заявлял, что Бонапарт не выйдет живым из этой кареты с опущенными стеклами; его заставят зайти в «Ла Калад», где народ расправится с тираном.

Карета продолжала медленно двигаться среди дико кричащей, жестикулирующей толпы. Однако за несколько шагов от гостиницы крики усилились, раздались отдельные голоса:

– Товарищи, спасайтесь! Вот они! Вот они!

Вдали показались несшиеся во всю прыть пять или шесть карет со свитой Наполеона и иностранными комиссарами. Впереди всех, погоняя вспотевших лошадей, скакали два человека. Один, громадного роста, еще издали угрожающе размахивал дубиной, второй махал кавалерийской саблей, готовясь напасть на толпу.

– Скорей! – скомандовал Катртайон. – Если они успеют подъехать, то тиран еще раз ускользнет из наших рук! Товарищи, к карете! Стой, почтальон! Эй вы там, к черту вашу телегу!

Карета остановилась и скоро закачалась под напором двадцати рук. Опрокинутая, с поднятыми вверх оглоблями, она походила на какое-то раненое фантастическое животное, терзаемое сворой охотничьих собак. Наиболее свирепые взобрались на крышу, другие старались выломать дверцы. Наконец карета была взломана. Из нее вытащили генерала Бертрана и предполагаемого императора.

Когда появился бессмертный серый сюртук, перед которым трепетала Европа, самые дерзкие отступили с невольным почтением. Катртайон увидел колебание, надо было действовать.

Он приложился и прицелился, но толпа стиснула его. Он отложил ружье и взял нож. Но броситься на серый сюртук ему удалось не сразу. Переодетые всадники кинулись на помощь осажденным и уже окружили карету.

Ла Виолетт и Сигэ поспели вовремя. Ла Виолетт расчищал себе дорогу своей страшной палицей, а Сигэ, махая саблей, прокладывал путь к серому сюртуку.

Катртайон, нагнувшись, проскользнул к тому, кого он считал императором, поднял нож и ударил им. Но между ним и его целью промелькнула какая-то тень… Однако лезвие ножа проникло во что-то оно попало в цель.

В ту же минуту Катртальон почувствовал, что и он ранен: страшный удар по голове оглушил его. По-видимому, череп был проломлен. Ну, что за дело, решил бандит, зато нож сослужил ему службу: он видел, как упала его жертва. Император убит, теперь он сам умрет довольным. Катртайон поднес руку к голове и рухнул на землю.

Толпа боязливо отступила. Кровь произвела на всех угнетающее впечатление: примолкли все крикуны.

Два человека лежали на земле: трактирщик Катртайон и всадник, размахивавший саблей над толпой.

Около генерала Бертрана, прислонившись к карете, с обнаженной шпагой в руке, стоял человек в сером сюртуке и в маленькой треуголке – тот, кого приняли за императора. Он был здрав и невредим, нож Катртальона поразил того, кто бросился между жертвой и убийцей. Сигэ заплатил своей жизнью за жизнь Жана Соважа.

Ла Виолетт нагнулся над Сигэ, стараясь расслышать биение его сердца, дышит ли он еще. Присмиревшая, ошеломленная толпа, уже почти сочувствующая теперь, увидела, как принятый ею за императора человек бросился к раненому, обнял его, дружески умоляя его ответить.

– Сигэ, старина Сигэ! Ты дал убить себя за меня! – восклицал Жан Соваж, со слезами на глазах сжимая горячими руками уже холодевшую руку гусара. Потом он обернулся к толпе, как бы призывая ее в свидетели или желая облегчить себя публичным признанием, и произнес: – А я был готов убить его! Я искал с ним встречи ради этого, я ревновал его, я был как сумасшедший! Бедный Сигэ, я виноват в твоей смерти, а своей жизнью я обязан тебе!

Сигэ открыл глаза и, узнав Соважа, слабым голосом проговорил:

– Люби сильнее ребенка… теперь он совсем твой…

Его глаза закрылись, рука, которую продолжал сжимать Жан Соваж, холодела, коченела. Ла Виолетт еще раз положил руку на сердце, потом поднялся, обнажил голову и печально сказал:

– Он умер. Император лишился храброго солдата. Эй, вы! – крикнул он затем, размахивая своей страшной дубинкой и обращаясь к собравшейся толпе: – Шляпы долой, и да здравствует император!

Крестьяне молча обнажили головы; ни одного протестующего крика, ни одного оскорбления не раздалось в ответ.

Когда Катртайона, бывшего без чувств, унесли в гостиницу и мало-помалу стало известным переодевание Жана Соважа, успокоенные крестьяне разошлись по домам. Осталось лишь несколько зевак, желавших разглядеть в окнах гостиницы настоящего Наполеона.