Полынь - Леонид Корнюшин

Где-то левей дороги, на озере, прокричала сонно и и тягуче птица.

— Выпь, — сказал Антон, к чему-то принюхиваясь и вслушиваясь.

Ступал он бесшумно, точно ноги его были завернуты в мягкое. И сам Антон весь был мягкий, тихий и убаюкивающий, как ветер.

— Пойдем-ка спать, а утро покажет, — Антон обнял Федора за плечи, будто отец сына.

Бывает же такое: после ненастья жгучее солнце ударит по земле, и все озарится новым светом. И Федор, проснувшись, почувствовал освобождение. Черные мысли исчезли. Любка жила еще в нем, но уже какой-то другой, обособленной, малознакомой жизнью. Федор собрался в путь. Антон проводил его до опушки.

— Оживает, смотри-ка, и лес, — вздохнул он и разгладил в своих корявых ладонях тоненький зеленеющий побег на разбитой снарядом березе.

Федор протянул руку.

— Спасибо, дядя Антон.

— Куда надумал?

— Недалеко тут зайду… А потом не знаю.

— Ну и добро. Бывай, Федор. Дорог, брат, много. Бывай! Всяк должен по своей идти.

«Сколько хороших людей рядом!» — думал Федор, шагая по большаку. Над головой светлело, распогоживало.

VIII

Справа и слева тянулось нескончаемое заболоченное мелколесье. Далеко впереди, где краснели крыши, вилась белая пыль. Рядом с дорогой сочно, набирая силу, пестрел луг. Мимо протарахтел грузовик. Девчата, сидевшие в кузове, забросали Федора желтыми ромашками. Жизнь все-таки катила по своим дорогам вперед. Тучи рвало в клочья, расталкивая их за горизонт, — чистая синяя полоса все ширилась в небе. К обеду начало припекать солнце, и все сушилось после вчерашнего дождя, сверкало и грелось. Теплый пар вставал из низин. В одном месте до одури пахло заячьей капустой. Федор нарвал этих голубеньких цветочков целую охапку. На дне крошечных желтых чашечек, как слезинки, блестели капельки влаги.

За полдень он свернул на луговую тропинку. Перешел вброд Рясну. На отлогом берегу, криво воткнутая в землю, стояла фанерка с надписью: «Разминировано 16. VIII. 43 г. Сержант Махоркин». Поодаль, пробитая спереди пулей, валялась наша каска. Федор хотел повесить ее на фанерку, но, нагнувшись, замер.

В ней копошились, елозили желтыми мохнатыми комочками птенцы малиновки. Увидев человека, они жалобно запищали. Поправив подвернувшееся крылышко одного птенца, Федор ускорил шаг, ему показалось, что идет он очень медленно, и он почти побежал лугом, прямо на выглядывающий из-за лип колодезный журавль. На поляне, возле колодца, к нему подбежала Фрося, все в том же совсем застиранном платьице.

— Велнулся? Да? — пролепетала Фрося и пошла рядом с ним, снизу вверх смело и радостно глядя ему в глаза.

Федор спросил:

— Дома как?

— Татка плисол. Дядя Хведя, ты не ластлаивайся. Татка нехолосый.

— Отец? — остановившись, спросил Федор и зачем-то ненужно поправил подворотничок гимнастерки.

— У его длугая зонка есть. А мамка лугалась.

— Ведь он убит?

Фрося покачала головой и сморщилась, как маленькая старушка, чтобы не заплакать.

«Вернуться назад, на большак. Сесть в первый попавшийся поезд и мотануть подальше, хотя бы в Сибирь». А ноги несли его все ближе и ближе к черной кривой крыше, и не было воли повернуть обратно. Так, весь собранный в комок, он очутился на пороге. Из-за стола, оправив ремень на гимнастерке, поднялся мужчина лет тридцати пяти, высокий, полуседой; прозрачные, похожие на карамельки-леденцы глаза его глядели из-под сросшихся пучковатых бровей выжидательно, и в то же время была в них насмешка. Почти неуловимый оттенок вражды друг к другу возник сразу между ними, и стоило большого труда сдержаться. Варвара сидела на другом конце стола, красная и смущенная. С печки из-за трубы строго, как судья, глядел Сеня. А Фрося поглядела затравленно, будто посаженный в клетку галчонок, и шмыгнула за печку.

— Это Федор, — сдержанно сказала Варвара, — познакомься, Иван.

За печкой, надорванно что-то произнося, захлипала Фрося.

Иван оглянулся, беспомощно расправил пальцами у глаз отечные бурые складки, дрогнувшим голосом позвал:

— Доченька, ты что? Иди-ка сюда. Я сахарку дам. А?

За печкой хоронилась пугливая тишина. Иван суетливо начал свертывать папиросу. Поднял голову, примирительно сказал:

— Одного боюсь… суда твоего, Варя! Боялся все время, а нынче еще больше!

— Мой суд, Иван, нестрашный. Жизнь нас разделила с тобой, — сказала она четко и внятно.

Иван не выдержал ее взгляда, отвел глаза в сторону. Он нащупал ногой под лавкой чемодан, выдвинул его, раскрыл, вытащил оттуда пламенно-красный рулон шелка, сказал:

— Варя, тебе принес!

Багряное шелковое пламя заметалось по хате, шелестело, вздымалось крыльями и опадало, образуя причудливые, красивые склажи, и показалось, что все сейчас вспыхнет и затрещит га этом буйном костре.

— Возьми. Пошей детишкам и себе что надо. Матерьял добрый, немецкий, — сказал Иван.

Варвара сглотнула слюну, глаза ее расширились от изумления и восторга, на лице застыло выражение девочки, которая в эту минуту открыла что-то таинственное, новое.

У выглянувшей из-за печки Фроси было такое же выражение на курносой мордашке. Осторожно Варвара дотронулась ладонью до прохладного шелка и вдруг отдернула руку.

— Забери, Ваня, мы не возьмем, — сказала и посмотрела на Федора, немо спрашивая: «Что делать, скажи?»

— Пустяки, я не мелочной, Варя. Тут лет на пять хватит, — сказал Иван, продолжая раскручивать рулон и искоса наблюдая за Федором.

— Сгодится, бери, чего там, — сказал Федор, поймал на лету край шелка, накинул, как пламя, на плечи Варвары. И та преобразилась в одно мгновение — вспыхнули щеки, глаза, словно другая женщина стояла посреди хаты.

Морща низкий лоб, отчего лицо приняло страдальческое выражение, Иван с минуту, любуясь, смотрел на жену, точно не узнавая: оказывается, она красивая.

— Сгодится, — сказал он и заторопился: — Пойду. Возможно, успею на минский поезд.

— Иди, Иван. Я провожу тебя, — и Варвара опять взглянула на Федора: «Правильно ли говорю?»

Федору хорошо были видны фигуры Варвары и Ивана. Вот миновали мостик, вот дорога полезла на взгорье, и они пропали за перевалом, в зеленом пространстве.

А в небе что-то творилось странное… Бурные крылья ветра гнали на запад последнюю аспидно-черную тучу, она где-то там, у дальних горизонтов, еще росла, ширилась, точно едкий дым, но ближе уже редела и рвалась на клочья, обессилев. Другая, солнечная часть неба была так ослепительно ярка, и глубока, и бесконечна, что становилось больно глазам.

1963 г.

Маша

I

Пришло привольное и ласковое русское лето. Из-за бугров стекало в деревню тепло хорошо прогретой земли, зелени.

Вдоль переулка, у плетней выложилась мягкой шерстью мурава, зацветала пахучим зноем липа, выголубилась на солнечных местах свинячья цибулька, запламенел оранжевыми головками махорчатый и жесткий дедовник, еще нежный, не выпустивший своих колючек. В сырых, тенистых местах, спеленатых до утра туманом, окутались нежнейшим желтым утячьим пухом черные сережки камыша, а выше, за глинистыми обветренными отвалами запестрел, наполнился зеленым соком луг.

Лешка беспричинно рассмеялся потягиваясь. Хрустнули мускулы: выгулялся за зиму. Игнат свесил голову с последнего венца дома: «С этим кобелем заробишь на табачок!»

Попросил, завидуя чужой молодости:

— Жируешь? Кинь-ка закурить.

— В обед еще кончились, — сказал Лешка. — Свой имей.

Топор Игната умолк, но долото Воробьева, шпаклюющего на верхотуре венец, по-прежнему бросало на землю дятлиные отголоски.

Игнат слез по лестнице на землю, обошел сруб, растирая рубахой пот на спине и груди, достал кисет. Присев в тень акации, сказал:

— Дотеши ту стропилину.

Глаза Игната скользнули по пышущим щекам Лешки: «Работничек! Одни думы про девок».

Лешка глянул на янтарно выступившую смолу на еловом бревне, на огненный солнечный жар, пошевелил толстыми губами, обмахнулся веткой: лезть в пекло не хотелось.

— Не кончим же.

— Разговорчив больно стал! Нам нет смысла тут торчать.

На птичьей высоте свежей обдувал стомленный внизу ветер.

Сев на сруб, Лешка залюбовался своим топором. Он любил его и сроднился с ним. Лезвие было тонко и ясно — видел в нем, как в зеркале, свое лицо. Топорище же было особое. Год назад, по первому морозу, Лешка срубил молодой звонкий дубок у Евсейкиного оврага.

Мочалистый, переплетенный жилами дубок долго шелушился заусенцами, но ножик и стекло выточили до блеска. Топорище с горбом, с зацепом на конце, с овальным закруглением — сам Игнат, волк-плотник, завидует.

Наконец-то он кончил эту проклятую стропилину. Майка и штаны, насквозь пропотелые, липли к телу, жгли. В глаза и в рот затекали соленые струйки, щипали в горле. Воробьев тоже спрыгнул на землю, вытираясь рукавом.