Смерть белой мыши - Сергей Костин

И странно — я только сейчас задумался над этим, — моя любовь к моей первой жене, Рите, была абсолютно независима от чувства защищенности. Вернее, даже не так: мне тогда защищенность была не нужна. Жизнь расстилалась перед нами, как огромное чистое поле, и мы готовы были мчаться по нему с животной радостью и задором молодых лошадей. Мы знали, что всегда можем опереться друг о друга, но это не было связано с уязвимостью каждого из нас перед лицом жизни. Мы были одним человеком, которому все было по плечу.

Отчасти мы с Ритой были обязаны все тому же Петру Ильичу Некрасову. Потому что отсутствие защищенности в нашем новом качестве агентов-нелегалов мы, разумеется, ощущали. Мы жили на Кубе, чтобы потом чувствовать себя в Штатах кубинцами, а наш куратор Некрасов завершал подготовку. Я даже не знаю, что за эти два года было для нас важнее: среда, которая под конец пребывания стала для нас своей, или присутствие этого невозмутимого, неторопливого, все знающего, все понимающего и абсолютно бесстрашного человека. Мы много лет спустя встретились с Некрасовым еще как раз во время войны в Боснии, где он и погиб. И там я еще раз смог убедиться, насколько мое первое впечатление, полное юношеского восхищения и почитания, было верным.

Для Петра Ильича не было новых ситуаций. Где он черпал свое всеведение? У меня не раз была возможность убедиться, что этот бывший военный разведчик читал и Тацита, и Плутарха, и кардинала де Ретца, и Талейрана, и даже не существовавшего тогда в русском переводе Никколо Макиавелли. И, как несравненный автор «Государя», он считал, что все уже было, что с библейских времен люди не поменялись и в схожих обстоятельствах действуют одинаково, в каком бы столетии они ни жили. Кроме того, Некрасов был напитан народной мудростью, и никогда не слышанные мною ранее поговорки, поразительно точные, часто смешные, как правило, неожиданные, сыпались из него как из рога изобилия. Возможно, эти два источника и взрастили в нем мудрую отстраненность, позволяющую ему в любых обстоятельствах сохранять холодную голову. Чувство защищенности, которое он дал мне самим фактом своего существования рядом со мной, было отнюдь не коконом. Не знаю, стремился ли он сделать меня похожим на себя самого — и было ли это возможно, ведь таланты так редки, но снабдить меня инструментарием на всю жизнь, на все возможные случаи ему удалось. По крайней мере, я надеюсь, что не был у него самым плохим учеником.

Джессика? Нет, когда мы встретились, она была такой юной, такой неопытной в своем искреннем энтузиазме перед лицом начинающейся жизни, что это она нуждалась в моей защите. Тогда, когда она знала об этом, и тогда, когда опасность различал лишь я один. Удастся ли мне вот так протянуть эту ложь, на которой основана наша в остальном счастливая жизнь, до моей или ее смерти? Эта мысль — мрачный basso continuo всего моего существования, это — как черная спираль смерча под закрывшей горизонт тучей. Пронесет — не пронесет? Вот от этого кто-то бы меня защитил!

А вот мать Джессики Пэгги — четвертая после моей мамы, Риты и самой Джессики женщина, благодаря которым я по-прежнему жив и на плаву, — даже не знаю… Я ведь уже рассказывал об этом, после гибели Риты и наших двойняшек именно Пэгги вернула меня к жизни, которую дала мне мама. И все же, — во мне очень сильно развит инстинкт курицы-наседки, стремящейся опекать и защищать всех своих близких, — она теперь для меня ближе к своей дочери. Я иногда, не очень отдавая себе в этом отчет, проходя мимо, целую ее в макушку, как поцеловал бы ребенка, как до сих пор целую восемнадцатилетнего недоросля Бобби. Нет, в сущности, это я теперь защита всей семьи, ее дамба, прикрывающая польдер.

В этой сооруженной мною системе укреплений, в этой организованной круговой обороне я не защищен лишь с одной стороны. Всю мою выстроенную с немалым трудом жизнь может погубить малейший ложный шаг из Москвы. Я мог бы спиться от чувства постоянной тревоги, если бы не чувствовал, что и в Лесу, хотя бы пока что, мои тылы защищены. Это благодаря Эсквайру, ловкому и даже в чем-то коварному манипулятору, для которого интересы дела чаще всего оказываются приоритетом, но который — может быть, именно в силу того, что прагматически для тех же интересов дела это важнее всего — неприступной стеной обороняет своих агентов. Я знаю, что Эсквайр, он же Бородавочник, не сдаст меня, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь.

Его подчиненный и мой друг Лешка Кудинов как-то с усмешкой рассказывал мне, как Бородавочник отказал во встрече со мной своему новому непосредственному начальнику. Это было еще в советское время, когда в разведку «на укрепление» могли послать партийного чиновника. Тот, его новый начальник, как-то узнал, что один из наших самых удачно внедренных нелегалов в Штатах, то есть я, оказался в Москве. С рвением новообращенного, в котором, возможно, ничего предосудительного и не было, он хотел вплотную прикоснуться к этой стороне своего нового назначения, поддержать бойца, прибывшего с передовой, подбодрить его, снабдить ценными указаниями. Однако Эсквайр был профессионалом и понимал, что оправданные риски на самом деле вещь очень редкая. Его начальнику не помогли ни уговоры, ни прямые угрозы. «Подождите лет пятьдесят, если его досье решат рассекретить», — это все, чего он добился в качестве ответа. Через пару лет этого начальника отправили на укрепление в ЦК какой-то среднеазиатской республики, что в глазах всех подтвердило правоту Эсквайра. Теперь это уже не имело бы значения — все давно знают, что тот всегда прав.

Теперь, когда я мысленно обошел все степени своей защиты, мне пришла в голову новая мысль. Защищенность нужна не для статики, не для того, чтобы спрятаться от жизни и замереть в своей норке. От нее зависит степень твоей свободы. Ощущение свободы обернуто в чувство защищенности, как электрический провод в изоляцию. И чем оно, это чувство защищенности, сильнее, тем дальше ты можешь зайти в поисках приключений и смыслов.

Все эти воспоминания и философские построения меня в итоге утомили, и в какой-то момент я отключился. Этому, вероятно, способствовала вторая текила, уступленная мною по слабости характера предупредительности настигшего меня пожилого стюарда. К тому времени начал накрапывать дождь, и я присоединился к своим собратьям в баре. Мне посчастливилось найти свободное местечко на диване, я прислонился головой к деревянной обшивке стены и поплыл. А потом наш паром мягко толкнул в бок причал, и моему сонному взору открылись набережная и над ней — очертания собора с зелеными куполами под серой пеленой дождя.

7

Города, как люди, — они встречают вас, и вы сразу понимаете, что вам предстоит. Одни всегда в приподнятом настроении, и гости неизменно кстати — как новый элемент праздника, из которого и состоит их жизнь. Вас обнимают, начинают что-то тарахтеть с порога, и эта радостная суматоха захватывает вас и уже не отпускает до того самого момента, когда поздно ночью вы без сил рухнете в постель. И вам уже не важно, что за окнами шумно — праздник продолжают более выносливые (или позднее вставшие) — и что завтра вы выйдете на улицы, усыпанные пустыми бутылками, банками, рваными пакетами, мятыми пачками из-под сигарет и другими побочными продуктами кипения жизни. Таковы, по моему опыту, все, независимо от страны, большие города Средиземноморья, арабского Востока и Латинской Америки.

Есть города обстоятельные — неизбывная радость бытия в них не живет, здесь много работают, всегда немного спешат, но все организовано так, что о вас позаботятся, накормят, напоят и вовремя уложат спать в уютную постель — ведь завтра рано вставать. Таковы Нью-Йорк, Брюссель, Кёльн и Лондон, отчасти Берлин.

Но — все с этим сталкивались — вам может открыть дверь и хмурый насупленный хозяин дома, который введет вас в свою отменно чистую, эргономически и экономически продуманную квартиру и начнет вам гундеть про свои болезни и неприятности, так что вы уже и не знаете, как выбраться из чужой депрессии и стряхнуть ее остатки на лестничной клетке. Вот такой город Хельсинки.

Хотя он был построен преимущественно русскими, финнам удалось внести в его облик и скандинавскую функциональность, и тевтонскую мрачность, и северную, говорят, очаровательную, пастельную неприметность. Судя по обилию паромов всех размеров, заполонивших причалы, связь с внешним миром в значительной степени осуществляется именно морем. Над головой было низкое грязно-серое небо, не такое, которое состоит из облаков, а сплошное, как слой войлока, расстеленного над сонным — не спящим, именно сонным — скоплением зданий, предназначенных для казенных, экономически прибыльных, а также бесполезных, но биологически неизбежных видов деятельности. Хотя почему я говорю «бесполезных»? И есть, и спать тоже нужно, чтобы потом заниматься делами бесспорно полезными. Даже молиться есть смысл — неконтролируемые порывы совести не должны отвлекать от работы. Ладно, ладно, я злой! Просто в разгар бабьего лета Хельсинки встретил меня ноябрьским дождем.